Впрочем, до старости Зое тогда было еще далеко.

Тем не менее она ударилась в православие и стала время от времени вести с друзьями разные душеспасительные беседы, надеясь наставить и нас на путь истинный. От меня все эти ее попытки отскакивали как от стенки горох, и одну из этих своих бесплодных душеспасительных бесед со мною она закончила такой — довольно-таки раздраженной — репликой:

— Твоя беда в том, что ты — не еврей, не христианин, не коммунист. Ты — никто.

Я ответил (тоже не без раздражения):

— Я — Бенедикт Михайлович Сарнов. Мне этого достаточно.

Лет двадцать — а может, и двадцать пять — спустя мы с Зоей снова вернулись к этой теме. Это было уже после возвращения ее из ссылки, в новые, постсоветские времена. Дело было в Переделкине, в Доме творчества. Поговорив о том о сем, Зоя осторожно позондировала почву: не дрогнул ли я, не приблизился ли к христианскому вероучению. Я — скорее в тоне юмора, чем всерьез — ответил, что не собираюсь изменять вере своих отцов.

При всем своем уме, никакого юмора, ни — тем более — иронии Зоя в этой моей реплике не уловила. Она приняла мой ответ за чистую монету и на следующее утро, прямо в столовую, к завтраку притащила мне какую-то брошюру, в которой то ли двенадцать, то ли шестнадцать раввинов объясняли, как и почему они поверили в Иисуса Христа как в истинного Мессию. Я, смеясь, объявил, что брошюру эту читать не буду, поскольку эти ренегаты-раввины мне глубоко отвратительны.

В другой раз с той же идеей кинулась ко мне на выходе из метро очень красивая девушка и спросила, знаю ли я, кто такой Иисус Христос. Я ответил, что да, конечно, знаю, как не знать. Она этим ответом не удовлетворилась и, как на экзамене, строго спросила:

— Кто же он?

Сразу сообразив, что девица эта (красота ее была ярко выраженного иудейского типа) представляет религиозную секту (или движение?) «Евреи за Иисуса Христа», я ответил:

— Лже-Мессия.

Красотка шарахнулась от меня как ошпаренная.

Ответ мой, конечно, был откровенно хулиганский. Всерьез я ответил бы иначе.

С одной стороны, я — как и все мы, выросшие на русской и мировой классике, — дитя христианской цивилизации, и все мои нравственные ориентиры исходят из системы христианских ценностей. Но с другой…

Был у меня однажды на эту тему такой разговор.

Позвонил мне мой друг Эмка и тоном, не терпящим никаких возражений, потребовал, чтобы я сейчас же, немедленно приехал к нему в Беляево-Богородское. Ехать в эту чертову глушь мне отчаянно не хотелось, но по тону взволнованного поэта мне показалось, что случилось что-то чрезвычайное. И я поехал.