— У вас была своя утопия, только вы не говорили этого слова, придуманного Томасом Мором.

— Была, конечно, — о театре единомышленников. Я ведь хотел даже Новый год встречать всем вместе. Мои жены играли в моем театре, мои любимые — тоже. Собственно, любимые и жены для меня практически синонимы. Я всегда искал жену.

— А. А. Вертинская в телеинтервью подчеркнула: важно, что я тут стою, на этой сцене, а не он и не она. А у вас, Олег Николаевич, она нашла коллективизм, в котором ей было нехорошо. С учетом слухов о вашем романе — и потрясающего актерского дуэта в фильме «Случай с Полыниным» — я заподозрила, что под коллективизмом некоторые актрисы могут понимать не только ансамблевую гармонию в труппе, но и влечение режиссера-возлюбленного к другим женщинам.

— На тему «Ефремов и его женщины» нагорожено столько форменной ерунды — отвечать смешно. Все, что я думаю о женщине как женщине, актриса она или крановщица, я написал в юношеском дневнике, и ничто никогда не менялось. Мне всегда была нужна жена-друг. Ты про это не пиши. Достаточно этого: жены Л. Толмачева и А. Покровская, дети Михаил и Настя. Внуки чудесные, до правнуков не дотянусь, не встретимся, но пусть хоть так помнят. Был такой дед-прадед, любил как мог. Строил театр.

— Народ хочет знать, кто ждал вас на пороге загса в белом кожаном костюме и кто ездил с вами в Ленинград, прихватив из дому кастрюльки с едой. Ну и всё в таком же духе.

— Это не имеет отношения к делу. К моему делу.

— Молчать о личной жизни? Кому это выгодно?

— Театру. Между моей влюбленностью в N или M нет связи с моей режиссурой в спектаклях «Вечно живые», или «Так победим!», или «Сирано де Бержерак». Даже в последнем чтении сериями — Чехова, между прочим, «Моя жизнь» — нет зависимости от той или иной женщины. Разве что от дружеской помощи женщин-коллег, помогавших с поездкой на лечение во Францию — тут неоценимую помощь оказали Ирина Корчевникова и Татьяна Бронзова, — варивших мне суп, создававших последний уют, когда мне наконец понравилась идея уютного теплого дома. Оценил, хоть и запоздало…

Часть четвертая. Восьмидесятые и девяностые

Часть четвертая. Восьмидесятые и девяностые

Перестройка

Перестройка

Биографию как моралистико-психологический этюд родил Плутарх. Мы все его разудалые дети, когда пишем роман о другом человеке. Другой — не-я. Как ни крути, что-то осудительное-восхвалительное пролезет. Никогда не напишешь так гладко и ровно, чтоб объективно. Но надо пытаться, хотя бы пытаться, особенно когда ты сам жил в описываемый период. Я там жила-была и право имею.