Рубеж семидесятых и восьмидесятых — время вегетарианское, мирное и скучное. Из политического завещания Отто Бисмарка, основателя Германской империи: «Природе человека присуще свойство, в силу которого он, соприкасаясь с теми или другими порядками, склонен чувствовать и видеть прежде всего шипы, а не розы. Эти шипы вызывают раздражение против того, что в данное время существует». Примерно поэтому острословы называют вегетарианское брежневское время еще и застойным. Думаю, вы замечали не раз, как люди, скучая, находят себе приключения на известное место.

В кинокарьере руководителя МХАТ в те годы по-прежнему все в порядке. В театре он ставит спектакли, до сих пор вызывающие восхищенную оторопь. Тех, кто видел «Утиную охоту» Вампилова, и тех, кто лег на амбразуру со спектаклем «Так победим!» по пьесе Шатрова, разделяет небольшая, но бездна. Хотя это происходило по одному и тому же адресу — Тверской бульвар, 22.

Писать о восьмидесятых линейно-фабульно, последовательно невозможно для человека, пережившего их наяву. Вспышки памяти, как прожектором, хватают куски панорамы. То, что знаешь отраженным в собственном чувственном опыте, передать труднее, чем то, что знаешь только по документам.

29 октября 1980 года, открывая гражданскую панихиду памяти Вениамина Захаровича Радомысленского, Ефремов говорит о сорока пяти годах служения покойного МХАТ, и второй абзац речи начинает словами «Смерть определяет масштаб человека, вернее масштаб прожитой им жизни, его духа». Да, когда он поймет, что и его жизнь заканчивается, он совершит поступок, до сего дня не вполне оцененный ни критикой, ни коллегами: начнет ставить Ростана, опять в переводе Айхенвальда. Но до этого в 1980 году еще далеко. Нам предстоит еще один трагический спектакль: разделение МХАТ. До него еще семь лет. До начала перестройки — пять. Никто еще не знает, когда покинет сей мир Брежнев. Восьмидесятые — годы жаркие во второй половине и приятно-теплые в первой.

Апрель 1981 года, международный симпозиум по наследию Станиславского. Ефремов говорит по кругу то же: опять о системе, которая живая, не догма, вообще не система, а метод, подводящий актера к вдохновению. Метод поиска сознательных путей к бессознательному, утверждения театра живого человека. Да что же такое с этим живым человеком, что его все время приходится то искать, то утверждать? Почему Ефремов бьется против «канонизации системы», против выхолащивания главного признака: «бесконечно подвижного метода, умеющего уловить бесконечно подвижную обновляющуюся действительность»? Та же борьба подвигла Немировича-Данченко на создание Школы-студии МХАТ, ныне носящей его имя. Вообще-то каждый человек, отваживающийся на творчество профессиональное, долгосрочное, рано или поздно обнаруживает, что ему не хватает приемов. Теория о верном отражении классовой борьбы и ее нарастании по мере продвижения общества к коммунизму (я не шучу, так и было) никак не могла машинально взмахом волшебного жезла дать живого человека. У живого нет таких потребностей, как ежедневная регистрация нарастания. У живого семья и работа, любовь и смерть, творчество и поиск невидимого мира.