Погружаясь в восьмидесятые через борьбу за трезвость, я погружаюсь и в лично-служебные воспоминания. Сижу в Нижнем буфете ЦДЛ, кофе пью. Входит писатель Г., всем известный пристрастием к выпивке. Ему удалось прославиться пьянством даже в ЦДЛ — это все равно что молекуле воды прославиться в океане своим личным химическим составом. Видит меня писатель Г., подходит, абсолютно трезвый, протягивает мне брошюры и приглашает вступить. Брошюры беру, я коллекционирую документы, но вступать в антиалкогольное общество не спешу. Я и в партии не была никогда, чего ж мне бороться за трезвость? Но писатель Г., потрясая брошюрами, трезвым голосом гремит, что не партия его сподвигла, а личный выбор, сознательность. (Это, кстати, крутой и традиционно безопасный ход: признать, что выбор, спущенный сверху, в то же время и твой личный.) Зачем я вспоминаю этот трагифарс? А чтобы коснуться эпохи. Ради понимания контекста перестройки, объявленной в 1985-м.

Стиль советской пропаганды был совершенен. Он был заточен под любую мысль так, что выразить ее публично можно было только на штампованном языке. Если партия велела протрезветь, надо вырубить виноградники. Решения партии — в жизнь. Те же стилистические подходы «надо — есть!» применялись в культуре, физкультуре, прокуратуре — везде. Язык идеологии был отточен до сияния ледяных граней. На том и погорели дорогие товарищи. Стоило поменять одно слово на шапке периодического издания или в названии театра — например, назвать МХАТ именем не Горького, а беспартийного Чехова — и народ получил сигнал, что начинается нечто невероятное. Я сейчас не пошутила. Так и было.

Завершая пассаж о трезвости (в провал фанерного щита идеологии можно просунуть любую кампанию, но в 1985-м всунули трезвость), докладываю: побед она не одержала. Зато памятными сценками абсурда обеспечила. Приезжает МХАТ на гастроли. Как всегда, столы накрыты по-царски; в те времена — по-обкомовски, по-райкомовски. Но накрыты всухую. Боржомчик стыдливо притих вдоль осевой длиннющего стола, морсики всякие. А как? И хоть нельзя верить мемуаристам вполне (очень расходятся в показаниях), но в застольной живописи едины: сценки в жанре байки щедро рассыпаны по книгам.

Тут уж память слиянна: как поднимает свои добрые глаза народный артист СССР Ефремов на местного руководителя. Как все всё понимают. И как сложнейшая по мимике немая сцена в конце концов приводит к коллективному потреблению напитка, приличествующему и случаю, и перелетной усталости труппы, и традиции хлебосольства, и вообще — сколько можно! Вместо рюмок чашки. Вместо бутылок — термосы с чаем. И мемуары: когда местные начальники пытались угостить Ефремова тоже как начальника — но одного, в отдельной комнате, у них никогда не получалось оторвать его от коллектива. Главный режиссер говорил, что он может потребить продукты питания и выпивания только вместе с друзьями-коллегами, и никак иначе.