Еще раз об А. С.: такого надо иметь в труппе, можно без слов. Мучной червь.

Ефремов: Горбачев сказал: от пуза и шмайсером. Разоружаться в одностороннем порядке. Выступал Гранин, крупно. Выступала Бехтерева — уровень! И другие. Астафьев вышел, очень спокойно сказал, чтобы пересмотрели закон о демонстрациях. В Новочеркасске еще в 1962 году расстреливали. Командир застрелился перед всеми («будет один выстрел»). Но потом все-таки стреляли в народ. Василь Быков сказал, что в Минске был и слезоточивый, это ложь, что говорят, тогда Горбачев предложил отправить комиссию.

Все эти «лабораторные» разговоры создают впечатление хаоса, и не только потому, что их записывали кое-как, наспех — так же сбивчиво тогда говорили везде, по всей стране, торопясь высказать, вывалить на собеседников все, что накопилось за годы безгласности. Тут смешиваются Мольер и Штайн, Афины и Новочеркасск, мелкие интриги и великие планы. Никто ничего толком не знает, но все уверены: всё возможно, стоит только захотеть. Такое возможно только в революционные эпохи, и перестройка была именно такой. Но революции не случилось, мечты о новом коллективизме так и остались мечтами.

«Почти нет актеров…»

«Почти нет актеров…»

В конце восьмидесятых Ефремов еще верит в перестройку и что все утрясется.

У него и репетиции начинаются с репортажей из мест, очень отдаленных от театра, и О. Н. с деталями и комментариями повествует — где был, кого видел, как говорили. Актеры получают эксклюзивный отчет о своем времени. Чтобы чуяли. Искали интонацию.

— Вы рассказываете на репетициях актерам (вы как газета Сирано) о том, что делается в мире. Где вы побывали с утра, кого видели. Но ведь нет задачи перелить им свои ощущения. Это не для сближения. Зачем тогда вы делаете это в начале почти всех репетиций?

— А поговорить? Последняя надежда. Тебе ведь тоже не с кем поговорить, насколько я понимаю.

— О вас — есть с кем. Нашлись люди. В самом начале хотелось поговорить со всеми. Сейчас, когда я по случаю знаю то, чего не знает никто, включая детей, внуков, ваших женщин, друзей, врагов, — мне хочется говорить о режиссуре как мистическом опыте, уделе, участи. Мой крестный был дирижером от Бога, и, увидев пот, льющийся у него со лба, я впервые — подростком — задумалась: о чем это все? Зачем он машет руками? Назначение композитора мне как прилежной ученице музыкальной школы было ясно. А зачем дирижер? О передаваемых им импульсах, идеях, энергиях я не знала, о репетициях вообще не думала, хоть это и странно. О предназначении режиссера большинству известно из анекдота: если премьера прошла с триумфом, это заслуга режиссера; если провалилась — виноват драматург.