— Да, кое-какие слухи во многом соответствуют. Были эпистолярные контакты, особенно с Калягиным, когда эмоции лучше было переложить на бумагу. Она выдерживала всё. Я ему 19 июня 1978 года пишу из Свердловска в ответ на его письмо — и начинаю как в ЦК партии или как минимум горком: «Уважаемый Александр Александрович!» Дальше я излагаю наши взаимные позиции как я их понимаю. А сейчас посмотрел письмо и подумал: со стороны я похож на магнитофон, десятилетиями одно и то же.

— Зануда-диктатор, если выразиться о вашем стиле более определенно. Вы пишете Калягину в том же тоне, в каком говорите на коллегии министерства. Сдержанная ярость — и стопроцентное понимание: капля камень точит. Иначе нельзя. За спиной Театр, отступать некуда: «Вы предлагаете эпистолярный жанр, пожалуйста. Я сегодня говорил по телефону с Вашим режиссером Андреем Смирновым и мне кажется, он понял меня, мое состояние и мое положение в этом театре, больше чем это понимаете Вы, да и многие другие, в которых я верю и возлагал и возлагаю большие надежды» Всё, тизер закончен. Начинается, скажем так, Бетховен, Пятая симфония: «По-моему, не Вам говорить о „порядочности по отношению к людям и слову которое дается“, которое должно быть у интеллигентных людей. Глупо перечислять случаи, когда Вы подводили других людей и театр. А последний случай — это когда мы с Вами договорились о встрече в 3 часа 15-го в дирекции Оперного театра, надеюсь Вы знали как это важно, и я прождал Вас зря…» Главная партия прозвучала, начинается побочная. Письмо в сонатной форме. Симфония. Представляю, как вас боялись, если вы давали волю артистическому, поставленному гневу. То есть вежливо, логично, с вашим высокоорганизованным обаянием.

— Ты понимаешь, с каждым надо по-своему. Актер всегда хочет любви, ласки, а не только ролей, вводов и поклонов. Ну что там судьба стучится в дверь! В том же письме 1978 года я, выдав свое форте, пишу Саше: «…боль о Вашем положении в театре заставила меня задуматься о многом, о делах театра, о том, как ведется наше дело, творчество. Должен Вам сказать, этим и вызвана необходимость последних репетиций „Утиной охоты“, когда мне надо убедиться на чем мы расстаемся на два месяца и какая возможна у нас работа впереди…» Потом спектакль и один, и другой выходит, но раз уж есть у нас своя вольтова дуга — так она и всегда есть. 15 мая 1985 года Калягин написал мне из больницы № 57, где лечился от бронхопневмонии, что настало время и накопилось много непонимания, крика, нервов. Сложное письмо, в котором семь машинописных страниц, я его хорошо помню. О ролях в театре и вне театра, отказах от ролей, о причинах отказов, о моем отношении к артистам — разном. Вспоминал, как отказывался от роли Ленина в «Так победим!», потому что его «волновали творческие дела, принципиальные, честные, а не эгоистичные». Я был изображен как любитель ярлыков и навешивания оных — но не на всех подряд, а выборочно. Основная мысль: что я по-настоящему, до боли в сердце, не могу сочувствовать другому. Словом, всё то же.