И вот — на десерт. Люблю читать, как они вас то прекрасно понимают, то не могут раскусить. Вы — человек-театр, Олег Николаевич. Они все хорошо провели время кто в первом ряду партера, кто на ярусах. Никто без впечатлений не ушел. Но мне нравится «про творчество». Например, как репетировали мою ненаглядную «Возможную встречу» навстречу декабрьской премьере. Песня! Хочется перечитывать.

Рассказывает В. Долгачев: «И вот первая репетиция „Возможной встречи“. Волнуюсь: от начала зависит многое. У меня сложилось необъяснимое убеждение: какова будет первая репетиция, в какой атмосфере она пройдет, какие энергетические токи возникнут при первом взаимодействии в работе, таким и будет спектакль. Наконец собрались. Ефремов, Смоктуновский, Любшин. Взяли в руки пьесу. Они, конечно, предварительно ее прочли. Понравилось — согласились — и отложили до начала репетиций. И вот начали… Я был ошарашен Ефремовым с первой минуты. Он не читал пьесу, а говорил свой собственный текст! Отвечал Смоктуновскому так, как он, Ефремов, ответил бы, не заботясь о том, что по этому поводу сказали бы Гендель и Пауль Барц. Я начал внимательно проверять, следил за каждой буковкой… нет, все точно, слово в слово. Но как легко он говорит, точно от себя!.. На моих глазах творилось чудо актерского присвоения текста. Напротив, Иннокентий Михайлович был словно расплавленный воск: мягкий, пластичный, пробующий, как слова и фразы могут вливаться (если не так, то и вылиться не трудно) в роль; он не давал застывать воску ни на мгновение, чтобы ничто не успело отвердеть. Ефремов же присваивал каждый звук, каждую запятую… „Все мое — сказало злато, все мое — сказал булат…“

„Идти от себя“ всегда было непреложным биологическим законом Ефремова, это сидело во всем его существе. И было главной „молекулой“, из которой вырос „Современник“, во всяком случае, как я его понимаю.

Эта разница подходов, возникшая на первой репетиции, определила и основной конфликт персонажей, выявила разницу мировоззрений, творческих позиций Ефремова и Смоктуновского — Генделя и Баха…»

Прекрасно вот это — «присваивал каждый звук». Вы ведь не любите похвал вашим актерским способностям?

— Трудно сказать определенно…

— Александр Галибин говорил мне: «Это болезнь, которая лечится только работой. Ты ее лечишь только тем, что ты работаешь. Я имею в виду актерская, артист — это больной человек. На всю башку. Последний Сирано — его лечение. Актер болен тем, что он актер. А еще актерская профессия — она должна быть оснащена, конечно, технически, надо телом владеть, голосом, мимикой и многими вещами… но она еще связана с твоим внутренним миром. Болезнь заключается в том, что ты свой мир выносишь на сцену. Если ты этого не делаешь, ты не интересен просто. И каким бы ты ни был внешне в жизни, как только человек выходит на сцену, он привносит туда себя. И, собственно, лично мне интереснее смотреть за этим миром больше, чем… мне неинтересно смотреть, что придумает режиссер, неинтересно смотреть мизансцену. Мне интересно смотреть на личность, которая находится на сцене и которая работает со своим миром. Которая мне являет свой мир. Вот Олег Николаевич был таким человеком». Вы какой человек, Олег Николаевич? Помните, в юношеском дневнике вы написали, что воспитываете в себе человека. Эпитеты творческий, хороший зачеркнуты, вы оставили только существительное быть человеком.