— То есть вы научились говорить и с этими современниками на их языке?

— Разумеется. Я все, что приятно уху слушателя, поведал в необходимых красках. Спросили — с кем я встречал Новый год. Сказал, что с Михаилом Рощиным. Мише, кстати, тоже недолго оставалось. Он успел дописать книгу о Бунине для «ЖЗЛ», о чем мечтал давно. И роман его, представьте, вышел в журнале 1 октября 2000 года, когда мои друзья выпустили в Художественном театре мое завещание, моего «Сирано». В тот же день. А я успел сняться в фильме по Чехову. Мы вообще что-то успели, я думаю.

— Ваша с ним общая работа в театре прославила его как чуткого к современности литератора. Я читала и роман, и его рассказ «Бунин в Ялте», и с его трактовкой Бунина не соглашалась, все это казалось неподлинным. Будто он вырезает и подкрашивает маску, самим же Буниным на себя пристроенную. Позволю себе длинную цитату. Впрочем, в 2020 году гениям, в ней упомянутым, одному 160 лет (Чехову), другому 150 (Бунину), можно и процитировать Рощина по хорошему совместному случаю:

«Да, вот уж повезло так повезло: жить у зимнего моря, опять в Ялте, одному, под дождем и туманом, в самом милом доме на свете, в Белой Даче, у Чеховых, где даже половицы и деревянные ступени, чудится, скрипят о порядочной, сознательной и полезной жизни, жить опять без денег, а потому и без малейшего соблазна и отвлечения, без жены, без семьи и без дома — это уж, видно, на роду ему написано — и день за днем отскабливать, отмывать душу от нагара и накипи жизни, зализывать новую свою рану, открывшуюся там, где и старая еще не заросла, — нет, прекрасно, прекрасно стало, и вот так бы всегда…

Вот так бы всегда! Потому что хватит, хватит, ведь тридцать один год! А что сделано, что успелось? Только жалкая, тысячная доля того, чем он жил, мучился, страдал и думал, перенесена в художество, в искусство, да и то это вторичное, неглавное, еще не свое, не самая его суть и душа — что-то другое. Что бы там ни писали и ни говорили о нем, он-то знает. „На край света“, первый его сборник, девять рассказов, — нарочно девять, потому что он всегда чувствует магию чисел: девять, семь, одиннадцать, — „сочувственно встречен прогрессивной критикой“. Но как он скуден и слаб, как осторожно традиционен, да и что в нем? Нищие старики, голодные дети, томящийся на летней даче студент, печальное свидетельство о жалкой людской жизни? Но об этом все пишут. А Горький или Короленко умеют об этом много лучше, им и карты в руки. А он пережил нищую и горькую свою юность, любовь, смерть, кажется, испытал уже все радости и страдания, и где это все? И недаром его известности хватило на одних литераторов и поэтов — до читателя же, до России не разбежалась еще, не разошлась круговая его волна — мал камешек брошен. Писатель разбивает покой вод, и потом идут, идут круги, задевая один за другим все слои общества: бросок короток и быстр, жизни не хватает, камень давно на дне лежит, а круги всё расходятся, потом отражается и обратно идет волна, и расходится снова, распространяясь уже в иных временах и поколениях. Так происходит с Гомером, Плутархом, Библией, Пушкиным. Потому что не камешками падают в воду — глыбами, снарядами броненосца, метеоритами. Потому что не тратят себя на пустое, не расходуют искру божью невесть на что.