Мы не решались пробираться в Выборг на лошадях, чтобы оттуда ехать в Петербург, и после долгих колебаний направились в Кексгольм, чтобы проехать по только что отстроенной железнодорожной ветке. Но было уже поздно, мы попали в самый разгар военной сумятицы, несколько раз в пути нас высаживали, и всюду натыкались мы на недоброжелательное отношение, не различавшее обрусителей Финляндии от защитников ее автономии. «Это все Милюков нам наделал. Дарданеллы ему подай, вот и довоевался. А теперь эти мерзавцы (русские солдаты) устремляются к нам, чтобы и Финляндию погубить». Наши пытались напомнить прошлое, но это только раздражало: «Все вы из одного теста сделаны. Что Милюков, что Распутин, что Хвостов – все одно и то же».

В конце концов мы очутились в Сердоболе, крошечном городке у Ладожского озера, высадившись на вокзале в числе нескольких десятков свезенных с разных курортов мужчин, женщин и детей и огромной массы разного багажа. Встречены мы были совсем не гостеприимно: нам говорили, что остаться здесь нельзя, что ни продовольствия, ни помещений свободных нет, предлагали немедленно ехать в Петрозаводск на лошадях и угрожали выслать принудительно. В старых записях моих изложены наши мытарства, но, когда впоследствии я познакомился с невероятными ужасами эвакуации Крыма и Кавказа, стало ясно, что мы были баловнями судьбы. Мне, в частности, она очень мило улыбнулась сразу на вокзале.

В Сердоболе уже несколько месяцев проживал известный художник Рерих. Услышав от кого-то о моем приезде, он разыскал меня и проявил дружеское участие, служившее среди враждебной обстановки очень приятным и ценным утешением. В Сердоболе, как во всяком финском городе, как бы мал он ни был, имеется безукоризненная гостиница, но о ней и думать нельзя было: вследствие чрезмерной дороговизны она была уже захвачена мультимиллионерами, швырявшимися деньгами. Все же кров мы нашли, пусть более чем скромный, с голоду не умерли, хотя предупреждение о недостатке продовольствия побудило миллионеров скупить все, что было в лавках, и сразу невероятно поднять цены.

Надо было подумать, как скоротать время. К счастью, среди беженцев оказался один настоящий педагог, так что с грехом пополам сыновья могли продолжать учебные занятия, а я решил погрузиться мыслями в прошлое и изложить их на бумаге. Меньше чем за четыре месяца удалось написать около 20 печатных листов, но как они мне теперь не по душе! Почему? Тогда я не погрешил против искренности и честности, но смущает самолюбование. Я, нет, не я, а автор тех мемуаров опасался недооценки своей общественной работы, незаметно для себя пыжился. Теперь это кажется забавным…