С почтительной благодарностью вспоминал он своего учителя Куинджи – одного из виднейших передвижников, которого настойчиво приглашали в «Мир искусства», и сам он колебался, не вступить ли в эту группу, возникшую для борьбы и на смену передвижничеству. «Да ведь и у меня этот неистовый Дягилев силком отобрал незаконченную картину „Город строят“ и, сколько я ни убеждал, упрямо отвечал: „Ни одного мазка больше. Долой академизм!“ И картина произвела фурор».

Когда мы ближе познакомились, он все чаще стал заговаривать о таинственных силах, неосновательно отвергаемых цивилизацией, о достижениях древних культур, бесследно исчезнувших, о телепатии, случаи которой, как нарочно, обнаружились и в наших отношениях, и, наконец, признался в своей привязанности к теософии и заявил, что, если бы не дети, они с женой охотно переехали бы в Индию, в теософскую общину. Я не очень этому поверил, а оказалось, что он действительно направился в Индию, побывал и в Тибете и взял с собой и сыновей, тогда прелестных, многообещающих мальчиков, преклонявшихся перед отцом.

Его художественное творчество, необычайно плодовитое, явственно отражало теософскую устремленность. Таинственные зовы, беспокойное томление, безответное моление о чуде и дерзостное утверждение чуда звучат и веят с бесчисленных полотен. Ему не годятся масляные краски, прельщающие прозрачностью и блеском, а потому он вернулся к средневековой темпере, придающей строгость и суровость вызывающим загадкам. Ему и «натура» не нужна была, между отвлеченностью и реальностью для него не существовало грани. Я понимал, что не мог бы так поддаться впечатлению рериховского творчества, если бы смотрел на его картины в нормальной обстановке, поглощенный своим делом, прикованный к минутным благам жизни привычкой и средой. Но ведь это не значит, что самих загадок не было, а лишь то, что, не случись катастрофы, выбросившей из колеи и лишившей всего, что обольщало, я продолжал бы «пить из чаши бытия с закрытыми глазами».

Мы начали совместные прогулки в середине января, при 25 градусах мороза, среди зимней чуткой тишины, нарушаемой лишь унылым похоронным церковным звоном, все учащавшимся по мере увеличения числа раненых в больнице, и мерили версты во всех направлениях, захаживали в подгородный монастырь, где приветливо встречали и сердечно беседовали симпатичные монахи.

Как-то незаметно подкралась весна и сразу бурно вступила в свои права, нас вдруг поразил странный задорно-веселый шум, все кругом торопливо заговорило, неистово защебетали воробьи, зажурчали ручейки, отовсюду капало, таял и млел тяжелый снежный покров, и в душе бурлила светлая тревога, заставлявшая ускорять шаги навстречу чему-то неизведанно радостному – только бы не упустить его. Закоснелый горожанин, я впервые переживал весну на лоне природы, но, что было мне непонятно, и Рерих никогда не видел ее вне каменных стен.