Не забыть одной прогулки, приведшей нас в большой парк на берегу Ладоги. День выдался какой-то совсем особенный. На высоком небе ни облачка, солнце ласково припекает, и ослепительно сверкает его отражение в веселых проталинах, и тишина такая, будто время остановилось, приготовившись к великому празднику, и я все ловил себя на мысли, что сегодня предстоит торжество. Мы пробрались в беседку на крутом обрыве над озером, еще покрытым льдом. Воздух был насыщенный, густой, мы не вдыхали, а пили его, и голова слегка кружилась, хотелось что-то сказать, слова просились на язык, но не могли прорваться сквозь задыхающееся в тисках восторга горло, и мы лишь обменивались улыбающимися взглядами. Но как же было тяжело и стыдно, когда, ослепленные сиянием, одурманенные, мы медленно вернулись в город и столкнулись со знакомыми, которые осыпали нас очередными новостями, рассеявшими весенние чары и пригвоздившими к безотрадной действительности. Я чувствовал себя пойманным с поличным: хотел улизнуть от тяжести прожитого полувека, а меня схватили за шиворот и взвалили ее на свое место.

Новости гласили, что финляндское восстание подавлено и на днях восстановится сообщение с Петербургом, но о поездке в «де цуге» уже не упоминалось, словно и надежды такой не возникало. Начались дорожные сборы, хлопоты о скорейшем получении пропуска через жестоко усмиренный Выборг, и наши «хождения по северным путям» с Рерихом резко оборвались. Теперь пути наши разошлись – он и не помышлял о возвращении на родину, оставался в тихой пристани, мы отправлялись в плавание по бурному морю большевизма. За все время пребывания в Сердоболе мы не получили из Петербурга ни одного известия и не могли сколько-нибудь конкретно представить себе, что нас там ожидает, где старшие женатые сыновья, существует ли еще «Речь», цела ли наша квартира и т. д. Эти томительные вопросы властно врезались в порядок дня, а я еще сам бередил их, чтобы заглушить сладостное воспоминание о блеснувшей мне улыбке весны.

С Рерихом я снова встретился на короткое время, около года спустя в Выборге и Гельсингфорсе, но в беженской политической сутолоке мы не возвращались к прошлому. Потом в Берлине руководимое мною издательство выпустило одну из его книг, «Цветы Мории»… А теперь имя Рериха получило совершенно исключительное значение… В 24 странах создалось 63 общества его имени, посвященные культуре, искусству и знанию. В Нью-Йорке устроен музей Рериха, содержащий свыше тысячи его полотен. Кроме того, он создал ряд образовательных учреждений в Америке, был инициатором «Пакта Рериха», предложившего «Знамя мира». Но это уже не тот взыскующий Рерих, а широко вещающий непреложные истины древних мудрецов, разукрашенные пышным словесным орнаментом. Мне трудно узнать его теперь, когда он всегда «в толпе», в которой не знаешь, кого встретишь. Но я храню благодарную память о том интимном, чуть оглядывающемся Рерихе, так любовно скрасившем тягостное пребывание в Сердоболе раскрытием своего опыта одухотворенной жизни во время наших хождений по северным путям.