* * *

С тревожным нетерпением приближались мы к злобно ощерившейся родине. К числе немногих впечатлений, которые на всю жизнь сохраняют свою первоначальную яркость, относится и переезд через границу в Белоострове. Вместо «бурного моря» перед глазами развернулось какое-то «сонное царство». Был чудесный весенний день, солнце ласково согревало толпу людей на перроне, неряшливо и причудливо одетых, лениво слонявшихся взад и вперед, не проявляя никакого интереса к окружающему. Особенно поражало мертвенное безразличие таможенных чиновников, всегда отличавшихся ревностью и настороженностью ищеек. Теперь их внимание было всецело поглощено несколькими ковригами соблазнительно пахнущего черного хлеба, которые мы захватили с собой, и, видя умоляющие глаза, трудно было отказать в просьбе уделить им кусок этого необычайного лакомства.

Такое же зрелище «сонного царства» ожидало нас и в Петербурге. Площадь перед вокзалом также была усеяна людьми, вяло и бесцельно передвигавшимися. Некоторое оживление замечалось только в кучках вокруг торговцев, продававших яблоки, сомнительного вида сладости, папиросы и т. п. Среди торговцев попадались новые, интеллигентные и аристократические лица – преимущественно женщины, предлагавшие разнообразнейшие вещи домашнего обихода.

У сыновей все оказалось благополучно, и квартира оказалась нетронутой, отчасти благодаря тому, что находилась в доме шведской церкви, а главным образом потому, что тогда Петербург начинал уже пустеть: за время нашего отсутствия состоялся перевод столицы в Москву. Это была первая символическая гримаса революции. Я вспомнил мрачное заседание кадетской фракции Совета республики (пресловутого Предпарламента) незадолго перед октябрьским переворотом, когда стало известно намерение Временного правительства эвакуировать Эрмитаж и другие ценности в Москву. Как ярко разгорелись страсти: вернувшийся к кадетам Н. Львов горячо приветствовал это намерение, потому что «давно уже пора бросить Петербург, он язва России». Против него с пламенной речью выступил Ф. И. Родичев, ярый эпигон российского западничества. Эвакуация в Москву ему рисовалась более чреватой последствиями, чем угроза немецкого захвата Петербурга: немцы в столице не останутся, а Москва не отдаст того, что в ее руки попадет. И вот наконец осуществление заветной славянофильской мысли – ликвидировать историческое значение Петербурга, петровского «окна в Европу», история подбросила – кому же? – создателям Третьего Интернационала, относившимся к славянофильским чаяниям с высокомерным презрением. И душа чарующего Петербурга от него сразу отлетела, это болезненно ощущалось на каждом шагу, а травка, пробивавшаяся уже на гранитных мостовых, казалась «травой забвенья», и гвоздило в мозгу название напечатанного в «Речи» фельетона Мережковского: «Петербургу быть пусту…»