Из отдельных эпизодов газетной работы вспоминаются постоянные пререкания с Ганфманом из-за оценки соотношения воюющих держав. С первого же дня войны поражение Германии представлялось мне несомненным, но все считали такой взгляд слишком прямолинейным. Выход России из войны прогноза моего не поколебал, и как попугай я повторял его, лишь только приходилось в передовых статьях касаться этого вопроса. А поздно ночью, когда типография подавала сверстанную полосу, Ганфман начинал, пыхтя, горячо убеждать: «Что вы пишете о неизбежной катастрофе, когда германские войска по всем фронтам стоят на завоеванной земле. Дал бы нам Бог такую катастрофу». А я возражал, что несравненное военное превосходство Германии и создает роковое противоречие, которое разрешится катастрофой, и после жаркого спора мы мирились на смягчении словесных выражений. Надо оговориться, что такие высказывания нисколько не мешали появившейся тогда в Петербурге германской миссии (не помню ее официального названия) проявлять благожелательность, и офицеры оказали редакции большую услугу, ежедневно снабжая русскими газетами, приходившими из Украины[100] и служившими главным источником нашего осведомления.

Но все воспоминания об этом периоде блекнут перед впечатлением, произведенным екатеринбургским злодейством. Не помню, как и когда дошло до нас известие об убийстве царя со всей семьей. В моей памяти сцена выпуска номера с известием и передовой статьей, оценивающей это историческое событие, складывается так: вижу Ганфмана, держащего в дрожащих руках бюллетень, и по его растерянному виду догадываюсь, что случилось нечто необычайное. Мы безмолвно смотрим друг на друга, словно утратили способность членораздельной речи, и кругом царит зловещая тишина… Мучительнее всего угнетала необходимость нарушить тишину, откликнуться на страшное событие и сознание бессилия сделать это в сколько-нибудь соответственных выражениях. Кое-как, совместными усилиями статья была составлена, отослана в наборную, но внутренне мы были уверены, что номер газеты не выйдет… Но вместо ожидаемого запрещения случилось совсем иное, еще небывалое в истории цензуры. После двух часов ночи в редакции появился один из комиссаров Н. Кузьмин и, стараясь быть как можно вежливее, просил показать ему корректуру статьи, если таковая написана, чтобы «предупредить, – пояснил он, – возможные недоразумения». Этот визит показал, что большевики и сами смущены своим злодеянием, чувствуя, что оно превзошло меру того, что может вместить человеческое сознание XX века, как если бы они, например, вернулись к колесованию или заливанию горла расплавленным металлом. Смущение и заставило их воздержаться от закрытия газет, которое могло лишь усилить впечатление, и они предпочли прибегнуть к небывалому способу воздействия на содержание статей.