Казалось, ничто не могло остановить испанцев от общения с иностранцами, чьи взгляды на демократию и коммунизм существенно отличались от взглядов каудильо. Морально задавленные, убежденные своим лидером, что их ненавидят, потому что (как сказал один испанец Джералду Бренану) они «не такие, как другие народы, а просто плохие, очень плохие люди», жители страны стали постепенно догадываться, что западная демократия ополчилась вовсе не на них, а непосредственно на сам режим. Испанцы возликовали, поняв, что «изоляции пришел конец, и после стольких лет позора это казалось для них настоящим чудом». С другой стороны, как выразился некий убежденный националист в беседе с Джералдом Бренаном, «между нами говоря, мы все дискредитировали Испанию… Нет практически ни одной семьи, которая не смотрела бы покорно на то, как их близких убивают, подобно безропотной скотине». К сожалению, пройдет еще несколько десятилетий, прежде чем испанцы смогут избавиться от мифа, вдалбливаемого им на протяжении сорока лет пропагандой Франко, что они являются природным злом и заслуживают наказания.

Неудивительно, что в обществе, зажатом в жесткие политические и культурные тиски, из всех социальных слоев первыми стали проявлять возмущение студенты. По иронии судьбы именно молодые фалангисты, недовольные системой образования, построенной исключительно на принципах католической церкви, уже к середине сороковых годов открыто выказывали свое недовольство. Теперь же взбунтовались и студенты-либералы, хотя они выросли в семьях, стоявших на стороне победителей во время гражданской войны. Однако уже то, что их обязывали вступать в ряды Студенческого объединения фалангистов (СЕУ), заставило их начать открытые выступления против режима. Молодежь Испании, относящаяся без особого трепета как к устрашающим речам Франко, так и к традиционным религиозным ценностям, в отличие от их запуганных родителей понимала, что политический выбор не обязательно должен был ограничиваться «Франко или коммунизмом». Однако если так считал каудильо, то из двух вариантов испанская молодежь, скорее, предпочла бы последний. Истерия, с которой газеты писали о коммунизме («причине всех бед»), привела к тому, что — как это случилось в начале гражданской войны — параноидные предсказания журналистов превратились в сбывающиеся пророчества. Теперь многие студенты решили примкнуть к крайним левым, среди которых коммунистическая партия стала центром объединения недовольных политическим режимом в стране.

Огромная пропасть между простыми испанскими рабочими, каждый день борющимися за кусок хлеба, и придворными Франко, коррумпированными и расточительными, также оказалась неприемлемой для молодых рабочих, не участвовавших в гражданской войне и не пострадавших от последующих репрессий. Они стали организовывать тайные профсоюзы или революционные кружки. Даже солдаты-фалангисты начали испытывать беспокойство по поводу постоянной отсрочки их «революции» и все большего уподобления Франко «королям-идиотам». В результате каудильо был вынужден выразить свое отношение к сложившейся ситуации в ежегодном обращении по радио, состоявшемся 31 декабря 1955 года. В своей типичной манере — игнорируя критику и избегая какой-либо ответственности — Франко возложил всю вину за напряженную ситуацию на благодушие, охватившее испанское общество благодаря его успешному руководству страной, и на иностранцев, которые легко этим воспользовались в своих интересах. Он обвинял либеральных интеллигентов в том, что, «несмотря на внешний блеск и шарм, от них так и разит масонством, из-за которого произошли все беды в нашей истории». Его речь стала страшным разочарованием практически для всех жителей Испании. Новоприбывший посол Великобритании, сэр Иво Маллет, заметил, что испанцы воспринимали каудильо как «абсолютного циника, желавшего только одного: удержать власть в своих руках до тех пор, пока он жив, и совершенно равнодушного к тому, что может произойти после его смерти».