— А ордена и звезды? Царем батюшкой?

Чекист положил ордена на ладонь, оценивающе подкинул.

— Что-то не густо?!

— В четырнадцатом году я пожертвовал несколько орденов обществу «Национальное кольцо», — сказал Кони. — Для нужд фронта…

— На ведение империалистической войны, — чекист строго посмотрел на Кони и осуждающе покачал головой.

— Для отпора врагу, топчущему русскую землю…

Чекист хотел что-то возразить, но только махнул рукой. Ему было некогда объяснять этому старому и, наверное, честному человеку — не стал бы Лев Толстой фотографироваться вместе с каким-нибудь мерзавцем! — что войну развязали империалисты, цари да императоры, что простым-то людям война — только смерть и разорение.

Оживление вызвали два сенаторских мундира Кони. Почти новенькие — надевал он их считанное число раз, только на приемы к царю да на торжественные заседания — мундиры выглядели по-театральному нарядными в слабо освещенном кабинете. Как будто их только что принесли из костюмерной.

— Да, мундирчики баские! — с восхищением сказал третий чекист, с момента своего прихода не проронивший ни слова. «Крестьянин-сибиряк», — определил Кони, услышав это характерное словечко. И весь облик у него был крестьянский — спокойное, круглое, чуть скопческое лицо, живые, с хитрецой глаза, спокойные движения.

— Вот уж красиво-то бывало, когда они все разом в этих мундирах собирались!

— Смотри, Егоров, — усмехнулся старший. — Больше, может, и не приведется.

«…Взято: документы и переписка, денег сорок пять тысяч триста девяносто рублей, три золотые медали Академии наук, три жетона золотых, 7 рублей серебр., коробочка с медалями, значками и две звезды серебряных запечатанных. Два мундира форменных.

Заявлений на неправильности, допущенные при производстве обыска, нет.

Комиссар Комиссии Кондратьев».

И две подписи: одна — А. Кони, другая — неразборчивая… Большую медную цепь мирового судьи внести в список вещей почему-то забыли.

6

Ночью в камере ему не спалось. Он был уверен, что недоразумение быстро разъяснится и перед ним извинятся. Но все равно на душе было горько.

«Вот так всегда в России, испокон веков, — думал Анатолий Федорович, — вместо того, чтобы крепко поразмыслить о последствиях, все взвесить — поторопятся, впопыхах наделают неловкостей, потом извиняются. Но разговоры-то пойдут — на каждый роток не накинешь платок…»

Особенно неприятно ему было думать о том, что кое-кто из знакомых, качая головой, скажет: «Ну вот — я же говорил вам… А вы им лекции про нравственные начала читаете. Советовали вам за границу уехать. Ехали бы, пока не поздно, — приглашают же европейские университеты…»