Во время продажи Тима Мария Петровна ещё раз продемонстрировала преданность супругу. Дело в том, что Фет мог потерять право занимать земские должности — размер его владений теперь был меньше установленного имущественным цензом, и супруга решила ему помочь. 19 октября 1868 года она писала брату Василию: «Вы, вероятно, будете удивлены, я покупаю маленькое имение на свои собственные деньги за 7 тысяч 140 десятин. Во-первых, меня пленило местоположение превосходное, река, старые липы, от нас в 7 верстах. Но главная моя цель была, чтобы Фет имел ценз... жить в деревне и не иметь права голоса, это будет скучно для Фета. Сначала Фет был против этой покупки, а теперь очень доволен...»⁴⁶⁶ Имение Марьино оказалось ценным приобретением. Находясь поблизости от Степановки, оно помогло решить проблемы с кормами и соломой для лошадей, к разведению которых Фет подходил очень серьёзно. Когда Мария Петровна в ноябре 1870 года тяжело заболела, муж в свою очередь проявил о ней трогательную и самоотверженную заботу: помчался в Москву, привёз хорошего врача, щедро ему заплатив, и не исключено, что тем самым спас свою Доротею, поскольку при первом осмотре московский доктор давал пятидесятипроцентный прогноз на её выздоровление и ругал местных эскулапов, способных только ухудшить положение больной.

В октябре 1869 года скончался почти парализованный, почти ослепший Василий Петрович Боткин. У Фета было немало причин скорбеть о его смерти — или ощущать умиротворение и радость от прекращения мучений шурина, которые, по собственному признанию, он испытывал в поздние годы жизни при кончине близких людей. Они с Василием Петровичем были не только друзьями, но и единомышленниками. Боткин, долгое время разделявший представление «весёлого общества» о Фете как о человеке добром, но недалёком, породнившись с ним, изменил своё мнение об интеллектуальных способностях зятя. Сохранилась их обширная переписка, практически целиком относящаяся к тому времени, когда они стали родственниками. В ней поражают не только взаимная симпатия и близость, но и глубокие различия в характерах корреспондентов.

Как ни странно, в письмах Боткина намного больше размышлений об искусстве, архитектуре, истории, философии, чем в ответных письмах его зятя. Так, 16 (28) января 1862 года Василий Петрович писал из Парижа: «Одно знаю я, что существует что-то, называемое людьми мыслию, что-то, называемое поэзиею, искусством, которое даёт мне величайшее счастие, — и с меня этого довольно. Знаю я, что потеря этих ощущений равняется для меня смерти, и пока живы органы, которыми я могу ощущать это, — я властитель бесконечного пространства. Что мне за дело, что человек есть в сущности бессильный червь, который каждую минуту гибнет и сливается с этою бесконечною жизнию вселенной; — но пока этот червь существует, он имеет способность испытывать неизреченные наслаждения»⁴⁶⁷. Поэт же сообщал о своих хозяйственных делах, не вступал в дискуссии о философии или средневековом искусстве: «Рожь скошена и связана, и теперь её вывозят. Урожай её не блестящий, но весьма удовлетворительный» (24 июля 1862 года); «Только сегодня окончили посев ржи и принялись за молотьбу пшеницы, но молотилку никак сладить не можем, и это отняло у меня весь день» (26 августа 1863 года). О «прекрасном» Фет предпочитал говорить с приятелем применительно к жеребятам и кобылам: «У меня всякий день теперь случка кобыл, имеющая для меня единственную цель — хороших жеребят. Но смотря и с этой утилитарной точки, я всё-таки не до такой степени слеп, чтобы не видать всей гордости, страсти, рисующейся красоты и силы, которыми природа обставила этот акт, хотя бы у лошадей. Что за нужда, что у кобылы это время её расцвета продолжается всего 9 дней, но природа сосредоточила в этом коротком промежутке всё, чем она рассудила украсить лошадь»⁴⁶⁸ (17 марта 1866 года). Боткин, выразив интерес к сельским делам и сочувствие по поводу очередной хозяйственной напасти, на которую жаловался Фет, переходил к парижским или лондонским впечатлениям.