Лев Толстой, узнав подробности о последних минутах жизни их общего приятеля (умирающий Боткин уже не мог есть твёрдую пищу, но давал гостям прекрасные обеды, устраивал домашние концерты, последний из которых состоялся уже после его кончины), писал Фету 21 октября 1869 года: «Меня ужасно поразил характер смерти В. П. Боткина. Если правда, что рассказывают, то это ужасно.

Как не нашлось между всеми друзьями одного, который бы придал этому высочайшему моменту в жизни тот характер, который ему подобает»⁴⁶⁹.

Не разделяя боткинского гедонизма, не желая вести жизнь, подчинённую минуте удовольствия, Фет не принимал и толстовского требования оправдания жизни каким-то высшим смыслом и единой целью, а потому не видел в смерти Боткина ничего ужасного и «непристойного», так же как и в его жизни: «Боткин, подобно древнему римлянину, даже не понял бы, что хочет сказать человек, проповедующий, что перед смертью не надо венчаться розами, слушать вдохновенную музыку или стихи, или вдыхать пар лакомых блюд». Не смутило Фета и отсутствие суровой простоты на похоронах: «Набальзамированное тело Боткина было привезено в Москву для погребения на семейном кладбище в Покровском монастыре. Лицо его, по выражению полного примирения и светлой мысли, было поистине прекрасно. Обедню совершал соборне глубоко чтимый и изящный епископ Леонид»⁴⁷⁰.

В следующем году череда потерь продолжилась. В начале марта «пришла весть о смерти бедной Нади в заведении “Всех Скорбящих”, где она провела последние свои годы»⁴⁷¹. Фет не присутствовал при погребении — был занят судебными делами. «...Первым порывом было ехать с тобой в Питер. Нечего распространяться, чего я лишаюсь, не взглянув на неё, бедную, в последний раз. Но посмотрел на дела, все уголовные да иски по 350 [рублей] и т. п., и увидал, что взявшись за гуж...» — писал он 3 марта безутешному Борисову и просил «исполнить её (Надежды. — М. М.) волю и похоронить её около матери»⁴⁷². Но Борисов ко времени получения письма уже принял все меры для похорон в Петербурге, и его супруга была погребена на столичном Митрофаньевском кладбище (ныне не существует). Кончина её была и трагедией, и отчасти облегчением — и для неё самой, и для её брата и мужа.

Смерть Нади стала причиной едва ли не единственной за всю жизнь серьёзной ссоры Фета с преданным другом. На семейном совете Любовь подняла вопрос о перезахоронении сестры в Клейменове, в семейной усыпальнице. По её и брата Петра просьбе Фет отправился в Новосёлки, где во флигеле, в котором когда-то умерла Шарлотта Фёт, в почти полном одиночестве проживал Борисов. Переговоры закончились, практически не начавшись: «Только энергически сдержанной и исстрадавшейся натурой можно объяснить исход моей мирной и дружелюбной речи. Не давая себе труда объяснить своего отказа, Борисов напрямик объявил, что чего бы родные его жены ни предпринимали, он авторитетом мужа трогать тело жены с места погребения не позволит, и наконец спросил: “ты только передаёшь решение всех остальных или же и сам в нём участвуешь?” Конечно, я отвечал, что участвую. “Ну так, — сказал он с дрожью в голосе и с брызнувшими слезами, — не знай же ты более ни меня, ни моего сына. Никто не знает, что я сделал гораздо более, чем позволяют наши средства”. С этими словами он круто повернулся и ушёл в свою комнату; и до отъезда моего ранним утром мы не обменялись ни одним словом, и я слышал ясно его сдержанные рыдания»⁴⁷³.