Каждая книга переводов становилась декларацией, актом художественной пропаганды, а практически каждый переводимый автор — своего рода новой ипостасью самого Фета, выразителем каких-то сторон его эстетических, философских и общественно-политических взглядов. Практически все самые важные идеи Фета (кроме разве что вредности общины) можно найти в его предисловиях и комментариях к переводам. Так, фетовский Гораций не одобрил бы учение Толстого — он, как и его переводчик, понимал невозможность подчинить его требованиям сферу практической жизни: «...Образованные римляне изучали греков, понимали и высоко ценили их подвиги... но на этом и останавливались по природе, призывавшей их к практическим завоеваниям, к гражданскому устройству, избытку, богатству, славе и всемирному владычеству, до которого не дойдёшь одним спекулятивным мышлением, как бы верно направлено оно ни было. Гораций был слишком зорок и умён, чтобы не видать, что по пути строгого, прямолинейного отрицания (хотя бы и безумных человеческих стремлений, — страстей, — зла) дойдёшь до всемирного самоубийства... Такого исхода мудрости конечно не мог одобрять римлянин, старавшийся жить, и жить хорошо»⁵⁷⁶. Ювенал предстаёт в качестве «исправленной версии» Некрасова: «Он говорит о современных пороках с пеной у рту, но вопиет по невольному чувству, так же, как нервный человек, стоящий на берегу, может предаваться отчаянью при виде бедствий кораблекрушения, которому он помочь, за полной невозможностью, и не помышляет»⁵⁷⁷.

Ситуация общественного упадка, отсутствия энергии преобразования обратила читателя к внутреннему миру человека и тем самым создала запрос на интимную лирику. Снова начали в изобилии выходить поэтические сборники, восходили новые поэтические имена, оживились и вернулись в литературу и печать поэты, которых можно назвать соратниками Фета. Настроения напоминали те, что сложились после подавления восстания декабристов: поражение передовых сил переживалось как личная трагедия, как ощущение бесплодно прошедшей жизни, отсутствия жизненных перспектив, стремлений, желаний. Такое чувство когда-то выразил Лермонтов, а теперь выражал Константин Случевский, ярко дебютировавший в начале 1860-х годов, но под влиянием тенденций следующего двадцатилетия вынужденный подобно Фету оставить литературу, а теперь, в восьмидесятые, выпускавший один за другим четыре тома своих «Стихотворений». В менее яркой, но зато более доступной для «широкой публики» форме схожие эмоции выражал Семён Надсон, скончавшийся молодым, успевший выпустить всего одну тонкую книжку «Стихотворения» (1885), которая за три года была переиздана четырежды и превратила его в кумира нескольких поколений читателей.