Сохранившаяся переписка очень невелика — Соловьёв писал Фету нечасто, а тот не сильно обижался на нерегулярность, принимая склонность своего корреспондента к уединению и самоуглублению. Возможно, в ней и не было особой необходимости, поскольку известный своей «безбытностью» и бездомностью Соловьёв был частым гостем в доме на Плющихе, а в Воробьёвке живал иногда по нескольку месяцев. Время проводилось и в совместных трудах — Соловьёв помогал хозяину в работе над переводами, — и в заинтересованных разговорах. (В письме Фету от 25 августа (6 сентября) 1888 года Соловьёв восклицает: «Однако, как я заболтался по старой воробьёвской привычке!»⁵⁶⁷) Чрезмерно острых споров между ними не возникало. Похоже, в основном говорил Соловьёв, а Фет давал ему высказаться и слушал.

В отличие от Толстого Соловьёв в значительной степени поддерживал незыблемый фетовский принцип разделения общих идей и практики (в этом сказывался его интерес к ортодоксальной церкви, сильно отличавшийся от толстовского непримиримого «протестантизма»). Так, он писал Фету 25 августа (6 сентября) 1888 года: «Как справедливо во всех языках отличается мудрость от разума. Настоящая мудрость состоит в том, чтобы, признавая права разума в теории, как можно менее доверять ему на практике»⁵⁶⁸. Поэтому и их разговоры об этих общих понятиях могли иметь менее принципиальный и более академичный характер. Соловьёв не навязывал своих взглядов Фету, не требовал их безоговорочного принятия, не считал всё, что им не соответствует, не стоящим траты времени. В свою очередь Фет мог проявлять интерес к тем сторонам учения Соловьёва, которые казались ему близкими его собственным. Так, в письме от 20 июля 1889 года, сообщая Фету о работе над статьёй «Красота в природе», автор объясняет её центральную идею: «Определяю красоту с отрицательного конца как чистую бесполезность, а с положительного — как духовную телесность. Сие последнее будет ясно только из самой статьи, которая, надеюсь, заслужит Ваше одобрение». Фет отвечал 26 июля: «Хотя значение духовной телесности должно раскрыться в конце статьи, но и в том смысле, в каком я понимаю это счастливое выражение, оно мне чрезвычайно нравится. Я понимаю слово “духовный” в смысле не умопостигаемого, а насущного опытного характера, и, конечно, видимым его выражением, телесностью будет красота, меняющая лик свой с переменой характера. Красавец пьяный Силен не похож на Дориду у Геркулеса. Отнимите это тело у духовности, и Вы её ничем не очертите»⁵⁶⁹.

Оба не принимали учение Толстого. Можно предполагать, что Соловьёв не раз веселил Фета и смягчал его горечь, подшучивая над каким-нибудь очередным эксцессом графа. В том же письме философ сообщает: «...Слышал я, что он пишет роман о вреде любви. Очевидно, это навеяно браком по любви его сына Илюши. Как жаль, что я не имею литературного таланта. Недавно меня обсчитала содержательница отеля. Вот бы прекрасный случай написать поэму о вреде гостиниц»⁵⁷⁰. Как и в случае со Страховым, доверие к уму и эрудиции Соловьёва Фет перенёс на его художественный вкус, и поэт-философ также стал его своеобразным «сотрудником». Он меньше вмешивался в текст стихотворений, но влиял на их отбор, став ещё одним «судьёй» произведений поэта, до конца жизни ценившего коллективный эстетический разум, верившего в благожелательность младшего друга и его искреннюю заботу о его поэтическом достоинстве.