До чего это трогательно было и приятно, что именно сюда, в Радиокомитет, стремились люди. Одна старушка в пять часов утра встала и шла из Новой Деревни пешком, не в силах дождаться трамвая, „поговорить по радио“, ее выпустили, конечно…

Повторяю, хотя мы еще накануне кое-что существенное знали и, слыша гром нашей артиллерии, понимали, что он значит, — известие меня ошеломило. Просили, чтоб я написала стихи, — но рифмовать я ничего не могла. Я написала то, что просилось из души, с мыслью о Коле, вставила две цитаты из „Февральского“, — и как будто бы вышло. Когда села к микрофону, волновалась дико, и вдруг до того начало стучать сердце, что подумала, что не дочитаю — помру. Правда. И потому говорила, задыхаясь, и чуть не разревелась в конце, а потом оказалось, что помимо текста именно это „исполнение“ и пронзило ленинградцев.

Мне неудобно даже тебе писать об этом, но факт, при этом для меня совершенно неожиданный: на другой день все говорили об этом выступлении („Вот сказала то, что все мы думаем, и так, как все чувствовали“) — и до сегодняшнего дня я продолжаю получать письма — отклики на это выступление — в стихах и прозе. Некоторые пишут: „Мы сразу после известия о победе стали ждать Вашего выступления — и не ошиблись: мы услышали Ваш уже так знакомый и милый голос, и Вы сказали то, что у всех у нас горело в сердце“. Но что мне действительно приятно — это сообщение Любы Спектор, которая в эти минуты была на Волховском фронте, соединившемся с нашим. Она прибежала ко мне 20.1 и, захлебываясь, рассказывала: „Понимаешь, именно в той землянке, откуда генералы руководили боем, они тебя слушали и ревели, понимаешь, ревели генералы, и бойцы тоже слушали, и все говорили: увидите ее — обнимите“»[348].

Вот что сказала Берггольц ленинградцам и всей России:

Здравствуй, Большая Земля! Ленинградцы, дорогие соратники, товарищи, друзья! Блокада прорвана! Мы давно ждали этого дня. Мы всегда верили, что он будет. Мы были уверены в этом в самые черные месяцы Ленинграда — в январе и феврале прошлого года. Наши погибшие в те дни родные и друзья, те, кого нет с нами в эти торжественные минуты, умирая, упрямо шептали: «Мы победим». Они отдали свои жизни за честь, за жизнь, за победу Ленинграда. И мы сами, каменея от горя, не в силах даже облегчить свою душу слезами, хороня в мерзлой земле их без всяких почестей, в братских могилах, вместо прощального слова клялись им: «Блокада будет прорвана. Мы победим!» Мы чернели и опухали от голода, валились от слабости с ног на истерзанных врагом улицах, и только вера в то, что день освобождения придет, поддерживала нас. И каждый из нас, глядя в лицо смерти, трудился во имя обороны, во имя жизни нашего города, и каждый знал, что день расплаты настанет, что наша армия прорвет мучительную блокаду. Так думали мы тогда. И этот час наступил — ночь с 18 на 19 января 1943 года. Мы знаем, нам еще многое надо пережить, многое выдержать. Мы выдержим все. Уж теперь-то выдержим, теперь-то мы хорошо почувствовали свою силу. Мы знаем, что сейчас с восторгом, с гордостью, со счастливыми слезами слушает сообщение о прорыве блокады вся Россия — вся Большая Земля. Здравствуй, здравствуй, Большая Земля! Приветствуем тебя из освобождающегося Ленинграда! Спасибо тебе, Большая Земля, за твою помощь! Клянемся тебе, что мы будем бороться, не жалея никаких сил, за полное уничтожение блокады, за полное освобождение всей советской земли. О, дорогая, дальняя, ты слышишь? Разорвано проклятое кольцо! Ты сжала руки, ты глубоко дышишь, в сияющих слезах твое лицо. Мы тоже плачем, тоже плачем, мама, и не стыдимся слез своих: теплей в сердцах у нас, бесслезных и упрямых, не плакавших в прошедшем феврале. Пусть эти слезы сердце успокоят… А на врагов — расплавленным свинцом пускай падут они в минуты боя за все, за всех, задушенных кольцом. За девочек, по-старчески печальных, у булочных стоявших, у дверей, за трупы их в пикейных одеяльцах, за страшное молчанье матерей… О, наша месть — она еще в начале, — мы длинный счет врагам приберегли: мы отомстим за все, о чем молчали, за все, что скрыли от Большой Земли! Нет, мама, не сейчас, но в близкий вечер я расскажу подробно обо всем, когда вернешься в ленинградский дом, когда я выбегу тебе навстречу. О, как мы встретим наших ленинградцев, не забывавших колыбель свою! Нам только надо в городе прибраться: он пострадал, он потемнел в бою. Но мы залечим все его увечья, следы ожогов злых, пороховых. Мы в новых платьях выйдем к вам навстречу, к «Стреле», пришедшей прямо из Москвы. Я не мечтаю — это так и будет. Минута долгожданная близка. Но тяжкий рев разгневанных орудий еще мы слышим: мы в бою пока. Еще не до конца снята блокада… Родная, до свидания! Иду к обычному и грозному труду во имя новой жизни Ленинграда[349].