«Жак, я заказал краснодеревцу у крепостной стены два деревянных шезлонга, один из них я оплатил, это для Менерба. У таможенников остался еще столик, а в кампании есть бумаги для доставки стульчиков и табуретов, которые я закупил в последний раз, тоже для Менерба.

У меня нет сил закончить мои картины.

Благодарю за все, что ты для меня сделал.

От всего сердца, Никола».

И еще письмо Жану Борэ, в чье высшее понимание его живописи он так трепетно верил:

«Дорогой Жан, если найдешь время, если случатся какие ни то выставки моих картин, не расскажешь ли, что нужно делать, чтобы их понять? Спасибо за все».

Такие вот суетные, практические хлопоты. И то самое раздвоение, что всю жизнь помогало ему как-то выживать. Теперь оно поможет ему уйти…

Он не написал ни слова близким… Ни слова о себе… Психологи, изучавшие последние письма самоубийц, уже отмечали это ничтожность их предсмертного эпистолярного наследия. Вспомните убогое письмо Маяковского с цитатой из собственных стихов… Вообще при всех различиях в ситуации (думаю, Маяковскому было чего опасаться) сходство какое-то есть.

Думал ли Никола о жене, которую оставит вдовой, о четверых сиротках, о сестрах… Вряд ли. Он и в лучшие времена не мучил себя сопереживанием. Этот мир, который оставил его сиротой, не заслуживал сострадания. Он с ранних лет считал, что ничем не был обязан этому миру.

О чем он думал весь долгий день 16 марта, наш бедный петроградский сирота Николай, наш процветающий французский художник, молодой, долговязый хозяин маленького люберонского замка, вхожий в парижский салон мадам Тезена? Точнее, что он чувствовал?

Вероятно, чувствовал себя беззащитным, загнанным в угол, чувствовал, что дальнейшее существование непереносимо, ощущал свою неспособность жить дальше, бороться за жизнь. Неудачи подступали к нему из темных углов, он ощущал полную беспомощность и тревогу. Гора придуманных и настоящих трудностей угрожающе застилала горизонт, в который он все пристальней вглядывался последние годы. Оставалось только бежать, прервав муку. Бежать в тот мрак, что сгущался за окном…

В десять часов вечера он поднялся на открытую террасу дома Ардуэн и ласточкой нырнул в темную пустоту…

Глава 36. Давайте после драки помашем кулаками…

Глава 36. Давайте после драки помашем кулаками…

Журналист престижно-провинциальной ривьерской газеты «Нис-Матэн» сообщал читателям в номере за 18 марта 1955 года:

«Видный, как говорят, художник, который писал реалистические полотна недописанного вида, Никола де Сталь был не слишком широко известен в Антибе, где он поселился несколько месяцев назад, а до того жил в Америке и в Париже в доме 147 по улице Гогена (адрес, конечно, перевран, но ведь от Ниццы так далеко до экзотического Парижа – Б.Н.). Он много писал и, как рассказывают, много выставлялся в галереях США и Парижа. Одна из его картин висит рядом с прекрасным ковром Жана Кокто и невдалеке от Пикассо. В помещении, которое многие годы занимала знаменитая художница Элен Дюфур и которое она сама надстроила над огромным жилым домом Ардуэн на Приморском бульваре (с окнами, выходящими в сторону Ниццы и Залива Ангелов), Никола де Сталь (по паспорту фон Хольстейн Сталь) трудился весьма упорно (не случайно же счетов за краски в тюбиках у него нашли на 500 000 франков) в полном одиночестве и, похоже, ему нравилось это местечко, в которое так стремятся художники.