Мы увидим и прочувствуем путь Юрия Живаго на Урал – товарные вагоны, вооружённый конфликт на остановке и холодная бескрайность промёрзшей за зиму земли, кое-что из того, что художник вспоминал сам: «…разворот войны, поезда, забитые дезертирами, – я в них ездил вместе со всеми. Пассажиры на крышах? Мы потеряли одиннадцать человек за пять дней (несчастные были сметены под мостами, ночью, когда справляли нужду). Товарняки с пассажирами, я их познал позже. Мне так хотелось показать эти вагоны внутри, с их маленькой печкой и той обыденной жизнью, которая там текла! Эту жизнь изведали все…» – писал Алексеев в комментариях к иллюстрациям, вспоминая свой путь по Транссибирской железной дороге в Сибирь и на Дальний Восток.

Дорога на Урал увидена глазами героя романа, мечтающего о новой жизни. Вот он выглядывает из полуоткрытого окна товарняка – видна голова в круглой зимней шапке. Вот с лопатой возвращается к убогому вагону длинного товарного состава вместе со всеми после расчистки путей от снежных завалов – попробуй, угадай его в толпе со спины. И снова, уже сидя с собеседником на полу у раскрытой двери теплушки, свесив ноги, разглядывает пробегающие робкие пейзажи Предуралья с молодыми ёлочками в талой воде, наполненные весенним дыханием и светом белых ночей, таинственным образом воплощаемые искусством художника.

Первые эпизоды на железной дороге, как и в романе, перебиваются Алексеевым драматическими сценами на улицах Москвы. Что-то депрессивное разлито в леденяще мрачных уличных пространствах, напоминающих декорации с геометрически расчерченными домами и окнами, каменными тумбами на булыжных мостовых – здесь происходят события и 1905, и 1917 годов. Неподвижная «камера» «стоит» на углу дома с вывеской «Колониальные товары» («кое-где ещё оставались прежние вывески») и фиксирует появление из глубины переулка демонстрантов с флагом. Следующий «кадр»: демонстранты исчезают, план укрупняется, на углу – вооружённые казаки на лошадях; на третьем «кадре» тот же угол, но уже с единственной лежащей навзничь мужской фигурой на булыжной мостовой. Пустое пространство с умирающими, с безликими домами-коробками полно безнадёжности. Это 1905 год. Так Алексеев делает «монтаж» трёх сцен из текста Пастернака, располагая «камеру» в одном и том же месте: с демонстрантами, поддерживающими царский Манифест, вышедшими на улицы Москвы в морозный день начала ноября, с налётом конных казаков и со стонущим человеком с раскроенным черепом, ползущим по краю мостовой.

Тот же приём монтажа «кадров» создаст развёрнутую во времени картину драматических московских событий, происходящих в романе на углу Сивцева Вражка, напротив дома, где живёт Юрий Живаго с семьёй. Это осень 1917-го. Никакой ностальгии по арбатским переулкам (наш художник никогда не видел Москву и её патриархальности не чувствовал), как и описательной точности. Алексеев выстраивает свои декорации: некий частный дом, некое казённое учреждение. Жёсткость городского пространства, скупая геометрия и световые блики создают нужную тревожную атмосферу.