Безусловно, олицетворением России была для него снежная зима. Девятилетним, крайне любознательным мальчиком, был поражён ею, когда они, вернувшись в Россию из Константинополя, поселились в Гатчине. «Снег начал идти в ноябре, – рассказывал он парижскому интервьюеру в 1960 году, – вместе с ним настало время абсолютной тишины. Окружающий мир стал белым и молчаливым. Земля была густо покрыта снегом, так что к Рождеству я забыл о её существовании»[130]. Он отчётливо помнил плотный снег в оренбургской промёрзшей степи, упав на него обессиленным, чуть не замёрз по дороге – их военный обоз двигался из Симбирска в Троицк.

Как немало зимних пейзажей со снегопадом, с заснеженной ледяной мостовой включил он в цикл «Доктор Живаго», увлечённый прозой Пастернака, так и не пропустил дорогие для писателя смыслы православной России: монастыри, церкви, кресты на шлемовидных куполах, традиционные русские обычаи… Особенно проникновенно дано им шествие в Воздвиженский монастырь с горящими свечами в ночь «на Великий четверг, день двенадцати Евангелий». Сюжет, не имеющий в общем прямого отношения к героям романа, но без которого не мог обойтись Пастернак, свято чтивший православные праздники: «за сетчатою пеленою дождя двинулись и поплыли еле различимые огоньки и озарённые ими лбы, носы, лица. Говеющие шли к утрене», в алексеевском, в его памятливом восприятии, эта ночь одухотворена сиянием, идущим от пламени зажжённых свечей, вписанных в ночное пространство с тёмными детскими и женскими фигурами верующих, их склонённых белых лиц-пятен, с белеющими, заснеженными крышами домов. Рифмы света на фоне могучих стен Воздвиженского монастыря, сердца небольшого вымышленного сибирского городка Крестовоздвиженска, где в соседнем лесу в партизанском отряде находится доктор Живаго. В романе «свечечкой» его называет любимая Лара: «А ты всё горишь и теплишься, свечечка моя яркая!»

Природа у Алексеева в этом графическом цикле о России (как и в офортах к «Анне Карениной») – единственное, что светло и чисто без изъяна. Эта тема связана прежде всего с проезжей дорогой. Вначале – летней, полной надежд и мечтаний. Десятилетний сирота Юра Живаго едет с дядей к некоему фабриканту и поклоннику искусств. Пастернак, всегда точный в деталях, придаёт этим художественному повествованию достоверность, не лишая сцен дыхания, воздуха: «Летом тысяча девятьсот третьего года на тарантасе парой Юра с дядей ехали по полям в Дуплянку, имение. Была Казанская, разгар жатвы. Солнце палило недожатые полосы. Над полями кружились птицы…» – тут улавливается интонация «Степи». Пастернаку был близок Чехов. С каким удовольствием, вдыхая собственные детские впечатления от поездки с дядей в его башкирское имение, воссоздаёт Алексеев на игольчатом экране и просёлочную дорогу в полях, и палящую жару, и безветрие, с персонажами – небольшими силуэтами, развёрнутыми к нам спиной, что тоже принадлежит кинематографу. И не забывает отметить, что «коренник бежал с прирождённой прямотой», а «пристяжная только и знала, что отплясывала вприсядку», отчего тарантас наклоняется и колёса съезжают с колеи. Лошади, особое пристрастие художника с далёкого детства, в «Живаго», как и в «Анне Карениной», им воплощаются, похоже, с особым чувством и даже тщательностью.