В это время у него побывала и молодая художница Лада Алексейчук[148], учившаяся в те годы на кинофакультете Нью-Йоркского университета, эмигрировав вместе с родителями-кинорежиссёрами: «Перед домом Алексеева на лужайке росло высокое дерево, в тени которого стоял элегантный старый белый стол со стульями… Это был высокий худощавый старик, одетый очень аккуратно и модно: в мягкие полотняные брюки и красивую белую рубаху. Говорил медленно, певуче, употребляя старомодные слова. Обращался ко мне на "ты", никогда не называл по имени, а говорил: "голубушка". Речь его была полна метафор. Но часто он терял нить рассуждений, надолго задумывался». Алексеев предложил ей денежную помощь: «Ты не стесняйся, – настаивал он, – мой учитель, сценограф Судейкин, меня очень материально поддерживал в молодости». Как-то он заговорил о Клер. «Показывая на фотографию молодой женщины в профиль, сказал: "Я очень любил её руки. Она была очень красивой. А когда она состарилась, как будто бы что-то потеряла".

Прямо возле двери, параллельно окну, "спиной" к двери стоял знаменитый игольчатый экран, а перед ним – деревянный станок для кинокамеры. Экран сам по себе выглядел как произведение искусства – серебристый, огромный, он был сделан явно с большой любовью.

– Знаешь, какой он тяжёлый? Нужно семь здоровенных мужчин, чтобы сдвинуть его с места.

– Мы всегда работали вместе, да я и не смог бы всё делать сам. У неё была замечательная память, и по технической части всем ведала она. Я рисовал, а она снимала. Я часто сбивался и мог сфотографировать разные рисунки на один и тот же кадрик.

На экране был "нарисован" натюрморт из геометрических фигур – конус, овал. Это была их незаконченная работа, и, хотя он не притрагивался к ней со дня смерти Клер, собирался её когда-нибудь закончить. Он одиноко жил среди привычных предметов, каждый из которых подчёркивал, что её нет и его тоже не станет. Он ел шоколадные конфеты, вслух перебирал воспоминания о прошедшей жизни и ждал в гости смерть».

Гораздо более близкими и в то же время напряжёнными стали отношениями Алексеева с дочерью.

«В течение всей моей жизни продолжался наш диалог с отцом… Мы всегда оставались душа с душою вместе, даже когда нас разделяли большие расстояния. Однажды вечером, уже к концу его жизни, мы остались вдвоём в его студии.

– Я хочу извиниться перед тобой, доченька! Иди ко мне на руки! – я села на его костлявые колени. Что за зрелище! Ему – 80, мне – почти 60.

– Я был плохим отцом тебе, дочка! – его глаза наполнились слезами. Я взяла его руку в свою и сказала: