Я возразил: «Да, но может быть и сухое, скучное, „воспитательное“ искусство, руководимое чиновниками на жалованьи! Ведь живут же на свете, — и живут долго, — скучные, некрасивые, безрадостные женщины! Может быть, женщины, от которых „кружится голова“, меньше „процветают“!».

Мы оба захохотали.

Искусство, которое не пробуждает чувства неожиданности и ощущения какой-то радости «завтранеповторимого», перестает быть драгоценным. «Завтраповторимое» искусство, в сущности, превращается в обои, на него только случайно и нехотя посматривают…

Ватто сразу стали повторять несколько человек и… не повторили. Были и вкусные дамочки, были и танцы, и прогулки, и поездки, но не было только его оттенков цвета, этой осенней усталой листвы, немного грустной, не было нервного, торопящегося удара руки, да, пожалуй, и не было того элегантного «месье», который иронически рассматривает пышный круп мраморной красотки.

Я, конечно, не мог тогда все «сформулировать», как это делаю сейчас, но какие-то «обои» в окружающем меня искусстве я чувствовал и тогда.

Я понимал, конечно, что горечь фразы о Екатерине проистекала не от воспоминаний о «покровительнице искусств». Она имела чисто личный характер!

Мы переменили тему разговора.

— Как ваша жизнь? — поинтересовался Александр Николаевич.

Я рассказал, что я женат и жена подарила мне сына!

— Она — латышка, — сказал я.

— А! Латышка! — оживленно воскликнул он. — Это очень, очень хорошо — «хорошая» кровь!

Александр Николаевич обладал обширными знаниями не только в области искусства. Тут мысль его вспомнила что-то «биологическое» или «историческое», но на извозчике продолжать этот разговор было неудобно. Мне было приятно слышать эту его фразу.

Он спрашивал о материальной стороне моего существования, но я увильнул от этой темы. Что уж там жаловаться да корябать себе душу. В моем существе была некая «бравость», — она была не ко времени и не к месту. Недаром ведь я был внуком севастопольского героя.

Жил я на даче, нанимал комнату за бешеные деньги у частных хозяев. Летом увеличивали цену на мое помещение так неимоверно, что я должен был съезжать и искать себе другое пристанище подешевле.

Иллюстрировал юношеские книги. И Гослитиздат «смело» не платил мне заработанные деньги по два и по три месяца. Я поседел у окошечка кассира, когда мне сообщалось: «Наведайтесь на следующей неделе. Или лучше… знаете… недельки через две!».

Я задолжал молочницам, мне было стыдно смотреть в глаза приятелям, у которых занял деньги, хозяйка дачи встречала меня злобным взглядом.

На душе скребли все кошки, как у пьяницы или картежника в минуты «раскаяния в своих пороках». Мое преступление заключалось в бытии «иллюстратора»!