А я, как невменяемый, снова за свое: «Танцевать-то я смогу?» «Нет, не сможете! – рявкнул наконец врач, рассерженный моей тупостью. – Год как минимум потребуется на восстановление ноги». «Как год?!» – ахнул я. В январе 2004 года ожидались гастроли балета Большого театра в Парижской опере впервые за много лет. Я должен был танцевать Принца и Злого гения в «Лебедином озере», 3 спектакля «Дочери фараона», 5 спектаклей «Пиковой дамы»! Пети со мной по этому поводу даже ссорился, настаивая, чтобы я танцевал только его «Пиковую даму», но я и слушать его не хотел: «Нет, Ролан, я всё станцую. Это Париж. Я станцую всё!»

Когда до меня частично дошло положение дел, я на каком-то автомате позвонил в Москву, в театр, потом поехал в Парижскую оперу. Они тут же вызвали двух артистов – членов профсоюза, которые были со мной на сцене в момент падения. Мне сразу выдали бумагу, подписанную этими артистами, подтверждавшую, что производственная травма случилась на их глазах. Я получил французскую sécurité socialе, включились все мои страховки. Директор Парижской оперы Ю. Галь настолько ко мне хорошо относился, что мне оплачивали даже такси, когда я ездил к докторам. Ту заботу, которой меня окружили в Опера́, невозможно даже вообразить.

Вернувшись в отель, я впервые за последнее время заснул глубоким сном, внутренне осознав, что премьеры не будет. У меня с плеч как будто невероятная тяжесть упала. Возможно, это была защитная реакция организма на колоссальный шок. Внутри меня воцарилась тишина. Я не чувствовал ни отчаяния, ни страха, я не чувствовал ничего, кроме какого-то странного, неизвестно откуда взявшегося умиротворения.

98

А у меня возраст был, когда я на сцене мог делать абсолютно все, что хотел. Мое тело было способно воплотить любое мое желание, отозваться, словно совершенный музыкальный инструмент. Это был момент моего пика как артиста, танцовщика. Есть запись последней до травмы «Жизели» в ГАБТе, на которой по стечению обстоятельств оказался премьер-министр Франции. Это один из самых идеально станцованных мной спектаклей, чистейший образец. Сам хочу придраться к себе, к форме, к приземлению – не к чему придраться, все сделано, все дозрело…

После травмы в Париже у меня появилось много свободного времени, началась какая-то другая, неизвестная мне прежде жизнь. Я словно очнулся в другом измерении, там, где можно было без оглядки, сколько хотелось, гулять, спать, есть, ходить по музеям и по гостям. Возможно, кому-то покажется странным, но я не чувствовал себя ни несчастным, ни обиженным на судьбу. Такие мысли мне вообще в голову не приходили.