– Жаль, что вас не слышал Станиславский. Именно здесь. Уверен, что это навело бы его на какие-нибудь замечательные мысли. И знаете что, актёру вовсе не обязательно нужна сцена. Театр там, где есть актёр и зритель.
Потом добавил:
– А я прав. Вы непременно должны попробовать себя в какой-нибудь драматической роли. И не откладывайте далеко «Орлеанскую деву».
* * *
А. Г. Коонен соединила свою жизнь с основателем Камерного театра А. Я. Таировым. Своей привычке гулять в Нескучном она не изменила и приохотила к этому мужа. Это, кстати, сближало их, весьма отличавшихся друг от друга и по характеру, и по жизненному опыту:
– Шагая по усыпанным жёлтыми листьями дорожкам, мы вперебивку говорили о самых разных вещах. Иногда выяснялось, что одни и те же вещи мы воспринимали по-разному. Я, как-то не задумываясь, жадно глотала все впечатления. Таиров замечал то, что проходило мимо меня. И часто там, где я в празднично-приподнятой атмосфере гастролей видела всё только радостное и светлое, Александр Яковлевич замечал и оборотную сторону, жестокую и беспощадную. Он говорил об ужасе инфляции, безработице, о чудовищном угаре наркотиков; говорил о гигантской машине города, размалывающей человека своими шестернями. Рассказывал о своих беседах с Дибольтом, который утверждал, что огромный рост техники приведёт к тому, что человек станет рабом машины.
Эти беседы, и вообще впечатления о зарубежных гастролях 1923 года, Таиров хотел вложить в новый спектакль – «Человек, который был Четвергом» (по роману Честертона).
– В этом спектакле, – говорил Александр Яковлевич, – мне хочется показать обобщённый образ капиталистического города с его узурпаторской силой – город, который держит в своих клещах человека, превращая его в машину.
В дальнейшем приёмы, найденные Таировым в «Четверге…», были развиты им в спектакле «Машиналь». В нём с особенной силой был показан стандарт не только человеческой жизни, но и в человеческой психике в атмосфере буржуазного города-гиганта.
Судьба. Купеческий сын Иван Емельянов в двадцать лет ходил в картузе и поддёвке, но после трёх поездок в Париж с компаньоном отца Рошфором преобразился. Вернулся в свои пенаты франтом, одетым по последней моде и причёсанным а-ля Капуль, в жёлтых перчатках и цилиндре. Жизнь провёл нескучную: рестораны, цыгане, театр, ипподром.
Судьба.После смерти родителя остался Иван у разбитого корыта – Рошфор выставил его из совместной фирмы. Но теперь бывший Ванятка был уже Иваном Ивановичем, обросшим многочисленными друзьями и связями. Теперь ублажали его те, которых он сам кормил и поил недавно. Купцы прямо-таки преклонялись перед его умением устраивать пиры, выбирать блюда и вины. Так и прожил Емельянов-младший четыре десятка лет, но тут грянули революции – Февральская и Октябрьская.