Богданов стремится держать самочувствие класса, облеченного такой мессиански-спасительной для всего человечества ролью, на высоте идеала, старается внушить, что он должен выработать себя в «новую аристократию культуры – последнюю в истории человечества»[723]. Он не устает повторять, идя против господствующих, классово-неистовых ветров эпохи, что целью пролетариата должно стать не разрушение, а «новая организация жизни», не боевое сознание, а «выработка социально-строительной идеологии», ориентирующей и науку, и искусство захватывать «в поле своего опыта все общество и природу, всю жизнь вселенной»[724].

Целый ряд эстетических принципов нового пролетарского искусства Богданов выводит из качеств идеализированного им класса и из своей «все-организационной» системы, отражающей, по его убеждению, как раз коллективно-трудовую точку зрения. Дух здорового коллективизма стоит на объективности, считает Богданов, она же должна стать и критерием пролетарского искусства. Отсюда его неприятие «граждански-агитационного сужения поэзии», вредящего главному – ее художественности» (а та и есть «ее организующая сила»), неприятие обязательной установки на восторженный мажор, набатную жизнерадостность, ограничивающие «гамму коллективно-классового чувства»[725], в которой есть место и более сложным переживаниям, скажем, разладу между «жаждой гармонии» и суровостью требований борьбы, а то и настоящей трагедии.

Призыв учиться у классиков, «у великих работников искусства» прошлого, особенно «простоте, ясности, чистоте форм этих великих мастеров – Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Некрасова, Толстого»[726], был в атмосфере культурного нигилизма вовсе не тривиальным и совсем не лишним в среде пролетарских поэтов, если один из самых талантливых из них мог извлечь такие варварские звуки из своей неистовой классовой лиры:

Богданов, наставник пролетарских творцов, мечтает о «могучей простоте форм», в которой наиболее точно найдет новое искусство разрешение своей организационной задачи. Ему хотелось бы, чтобы пролетарский мастер был не ювелиром, изощренным и утонченным (за чем, по его мнению, обычно стоит в искусстве «отживающий, внутренне пустеющий, мельчающий мир»), а «кузнецом в мастерской титанов»[727]. Склоняясь в своих конкретных профессиональных советах поначалу к ориентации на правильно-ритмический стих с простыми рифмами, Богданов обосновывает это, как всегда, трудово-практически – «царством строгих ритмов» рабочей обстановки пролетариев; однако надеется, что по мере развития и изменения их жизни им станут ближе и понятнее более сложные и причудливые «ритмы живой природы», и тогда из их творчества исчезнет однообразная «механическая повторяемость», отражение нынешнего машинного фабричного мира.