Екатерина не хотела рисковать, опасаясь, что Потемкин может навсегда покинуть двор. Согласно одной из версий, она отправила свою подругу и фрейлину графиню Прасковью Брюс в монастырь повидаться с Потемкиным и сказать ему, что если он вернется ко двору, то может рассчитывать на покровительство императрицы. Потемкин не стал облегчать задачу посланника. По прибытии фрейлины в монастырь, он попросил ее подождать, сказав, что собирается прочитать молитву и его нельзя прерывать. В монашеских одеждах он прошел во главе процессии монахов, участвовавших в службе, а затем распростерся перед иконой Святой Екатерины. Наконец, он поднялся, перекрестился и отправился поговорить с посланницей Екатерины. В качестве подтверждения графиня Брюс представила кольцо, более того, высокий придворный ранг посланника произвел впечатление на Потемкина. Убежденный, он снял рясу, сбрил бороду, надел форму и вернулся в Санкт-Петербург на придворной карете.

Он стал любовником Екатерины и тут же начал ревновать ее. Помимо своего беспомощного мужа, у Екатерины до Потемкина было еще четыре мужчины: Салтыков, Понятовский, Орлов и Васильчиков. Существование предшественников и образ Екатерины как женщины, имевшей сексуальные отношения с другими мужчинами, мучил Потемкина. Он обвинял императрицу в том, что прежде у нее было пятнадцать любовников. Пытаясь его успокоить, 21 февраля Екатерина заперлась у себя в комнате и написала письмо, озаглавленное как «Искреннее признание», где она описывала свои прежние романтические увлечения. Это уникальный образец признания правительницы, написанный ею самой, таким образом всевластная царица пыталась получить прощение нового требовательного любовника за свои прошлые романы.

Рассказ о своей прошлой жизни она начала с обстоятельств своего замужества, а затем описала болезненные разочарования в последующих любовных отношениях. Ее искренний, полный раскаяния тон, едва ли не мольбы, показывал, как отчаянно она желала Потемкина. Она пыталась объяснить, как императрица Елизавета переживала за ее неудачи произвести на свет наследника престола, что и подтолкнуло ее на первую любовную интригу. Екатерина призналась, что под давлением императрицы и Марии Чоглоковой выбрала Сергея Салтыкова «преимущественно из-за его расположения». Затем Салтыкова отослали, «ибо он себя нескромно вел».

«По прошествии года и великой скорби приехал нынешний король Польский [Станислав Понятовский] которого отнюдь не приметили, но добрые люди заставили пустыми подозрениями догадаться, что он есть на свете, что глаза были отменной красоты и что он их обращал (хотя так близорук, что далее носа не видит) чаще на одну сторону, нежели на другую. Сей был любезен и любим от 1755 до 1761. Но трехлетняя отлучка, то есть от 1758, и старания князя Григория Григорьевича, которого добрые люди заставили приметить, переменили образ мыслей. Сей бы век остался, если б сам не скучал. Я сие узнала в самый день его отъезда на конгресс из Села Царского и просто сделала заключение, что о том узнав, уже доверия иметь не могу, мысль, которая жестоко меня мучила и заставила сделать из дешперации выбор кое-какой [Васильчикова], во время которого и даже до нынешнего месяца я более грустила, нежели сказать могу <…> Потом приехал некто богатырь[Потемкин]. Сей богатырь по заслугам своим и по всегдашней ласке прелестен был так, что услышав о его приезде, уже говорить стали, что ему тут поселиться, а того не знали, что мы письмецом сюда призвали неприметно его <…> Ну, господин Богатырь, после сей исповеди могу ли я надеяться получить отпущение грехов своих. Изволишь видеть, что не пятнадцать, но третья доля из сих: первого по неволе да четвертого из дешперации я думала на счет легкомыслия поставить никак не можно; о трех прочих, если точно разберешь, Бог видит, что не от распутства, к которому никакой склонности не имею, и если б я получила смолоду мужа, которого бы любить могла, я бы вечно к нему не переменилась. Беда та, что сердце мое не хочет быть ни на час охотно без любви. Сказывают, такие пороки людские покрыть стараются, будто сие происходит от добросердечия, но может статься, что подобная диспозиция сердца более есть порок, нежели добродетель. Но напрасно я сие к тебе пишу, ибо после того возлюбишь или не захочешь в армию ехать, боясь, чтоб я тебя позабыла. Но, право, не думаю, чтоб такую глупость сделала, и если хочешь на век меня к себе привязать, то покажи мне столько же дружбы, как и любви, а наипаче люби и говори правду».