...Смерть Фаустова показалась удивительной! Ни боли, ни мук. Слабел организм, уходили силы. Душа Фаустова словно бы перетекала в другой мир, в иное состояние, готовилась к последнему космическому путешествию.

Казалось, он засыпал. Закрывал глаза, дыхание становилось поверхностнее, только вглядываясь можно было догадаться, что Фаустов жив.

Дарья Анисимовна держала мужа за руку, и если кто-либо заходил в палату, она с укором переводила взгляд на нарушившего покой человека.

Иногда Дарью Анисимовну подменяла дочь, и она тоже держала Фаустова за руку, но, видимо, держала как-то не так, потому что он это чувствовал и однажды открыл глаза, чтобы убедиться в своей догадке.

Дочь плакала.

Он спросил:

— Почему ты плачешь? — И, не дождавшись ответа, успокоил: — Я хорошо прожил.

Это была предпоследняя его фраза. Последнюю он сказал будто по секрету, это было то, о чем он молчал целую жизнь:

— Я превращаюсь в воду и ухожу в девятнадцатый век...

Калужнин лежал на продавленной койке в огромной больничной палате и молча разглядывал на потолке причудливые разводы ржавчины, следы бесконечных протечек. Ему ничего не хотелось, да и сил уже не было захотеть. Он подумал: смерть — это усталость.

Больные говорили о своем, он не прислушивался.

Сестричка предложила градусник, он не взял.

Тогда сестричка отвела его руку и тут же прижала локоть к истощенному его телу.

В желудке лежал слиток застывшей неперевариваемой каши — это мешало думать.

Что он оставляет после себя? Для чего утром и вечером работал более шестидесяти лет? Куда спешил? Почему так боялся потерять хоть один световой час?

Да, он был уверен, искусство может тягаться с природой.

Он жил живописью, ничем никогда для нее не поступившись. Ни семьи, ни жены, ни дома. Любил? Конечно. Но что он мог предложить женщине, кроме картин?

Голодал? Но чтобы быть сытым, следовало предать искусство, — сделать это он считал невозможным.