Конечно, нельзя просто перенести данное различие «символического» и «семиотического» на булгаковских двух неличностных субъектов, т. е. на различие идеальной «логической» структуры, происходящей из божественной Софии, и «глухого голоса бытия» как эмоционального хотения. Кристевское «символическое» связано с внешней сферой языка как аспектом общественных отношений, с идеологией и историей, а «семиотическое» определяется как происходящее из внешней сферы языка как телесного опыта, уходящего корнями в предэдиповый период. Эти два элемента составляют текст, но по описанию Кристевой, в то время как символическая сфера предстает в качестве явления относительно поверхностного обыденного сознания, семиотическое действует под ним, скорее, потенциально и в глубинной сфере сознания и выползает через «щели» символической структуры в обыденное сознание.

Однако при всем этом интерес Кристевой к глубинному уровню формирования смысла, своего рода перпендикулярный подход, противопоставляемый структуралистскому языкознанию как горизонтальному подходу, ограничивающему свой предмет анализа сферой речевой деятельности, рассматриваемой как уже образованный поверхностный язык, разделяет общее стремление с объявленной фундаментальной установкой Булгакова, т. е., как говорится у него, с поиском того, что лежит «на рубеже лингвистики». В результате подобного поиска оба философа-лингвиста, относя момент рождения логического высказывания к фазе формирования личности, пришли к концепции о некоем человеческом доличностном субъектном до формирования логического трансцендентального субъекта. Другими словами, для обоих исследователей языка понятие «трансцендентальный субъект» освобождается от логического личностного субъекта. Думается, что описанные Кристевой образы χώρα, одновременно нарушающей и формирующей речь логической целостности, также предоставляют достаточное основание полагать, что и Булгаков через свой образ «глухого голоса бытия» поставил тот же вопрос об одном и том же опытном явлении в речевой деятельности, что и Кристева, хотя у русского философа это место наделено онтологическим измерением, далеко выходящим за сферу опытных данных индивидуальной жизни. Эта χώρα у Булгакова – доличностный «мирочеловек». И, думается, такая онтологическая установка Булгакова более правдиво передает динамическую мощь, свойственную данному внеличностному космическому «голосу», проявляющемуся в речевой деятельности человека.

* * *

Так или иначе, по крайней мере в онтологической модели «Философии имени» язык представлен как совместный труд трех начал: божественной Софии как надындивидуальной универсальной логической структуры, неличностного эмоционального меонального хотения и индивидуальной личности. И нет сомнения, что благодаря подчеркиванию роли внеличностного хотения в формировании значения смысла тот прежний «коллективный трансцендентальный субъект» или та «тварная София», которая носила сугубо мифологический характер или в лучшем случае характер довольно абстрактной спекуляции в «Философии хозяйства» или в «Свете Невечернем», здесь в «Философии имени» приобретает конкретное обоснование, базируемое на опытном наблюдении языка.