Проблема «еврейство – большевизм» оказалась для Булгакова гораздо более сложной, пересекаясь с проблемой «еврейство – Россия». «Между Россией и еврейством, – утверждал он, – очевидно, существует взаимное влечение и предустановленная связь, которая проявляется, несмотря на всю внешнюю разность и даже чуждость, как будто естественно существующую между русской женственностью и еврейской волей. <…> Одно в другом в каком-то смысле нуждается, одно на другое взаимно опирается. Можно даже сказать больше: одно без другого не может обойтись»[1123]. С исторической точки зрения утверждение как минимум не бесспорное.

Подобные радикальные формулировки редко встречаются даже у такого несомненного филосемита и несомненного предшественника Булгакова, как Владимир Соловьев. Ранее он занимал куда более «умеренную» позицию по отношению к евреям, а в его дневниковых записях пореволюционных лет встречаются выражения вроде «мерзкие и подлые коммунист<ические> морды, почти без исключения жидовские» или «жиды сладострастничали, что Россия их, и издевались над верой в Бога»[1124]. С начала 1920-х годов за Булгаковым тянулся слух о причастности к еврейским погромам в Крыму, к которым он будто бы призывал[1125]. Когда Михаил Гершензон в конце 1922 года хлопотал перед председателем Моссовета Львом Каменевым о возвращении философа в Москву, тот уверенно заявил: «Разве вы не знаете, что Б<улгаков> написал призыв к еврейским погромам, который был расклеен во всех городах Крыма? Я ответил, конечно, что это возмутительная ложь, что Б<улгаков> на это не способен; а он мне: сам Родичев подтвердил этот факт в заграничной газете, и Б<улгаков> ведь не опроверг»[1126].

Когда Булгаков окончательно стал филосемитом? Вероятно, во второй половине 1930-х годов, на что могли повлиять, с одной стороны, настроения во французском обществе (в 1926 году драматург и эссеист Эдмон Флег создал движение «Иудео-христианская дружба»), а с другой – этнические преследования евреев в Третьем рейхе, вызвавшие возмущение всего мира. Трудно было подобрать более убедительное доказательство «звериной» природы «германства». Напомню также, что русская эмиграция в Париже, даже в своей наиболее консервативной части, была настроена антинацистски и антигитлеровски, в том числе в силу «остаточной» германофобии времен Первой мировой войны.

Отношение Булгакова к евреям оставалось двойственным из-за их роли в событиях русской революции. Эту роль он, в том числе исходя из личного опыта, оценивал сугубо отрицательно и не преуменьшал ее масштаб: «Историческая правда требует все-таки признать здесь роковой характер рокового влияния еврейства в верхушке коммунистической клики»[1127]. Подобные высказывания неоднократно повторяются на страницах «Расизма и христианства». «Еврейство, при относительной, процентной своей малочисленности, неудержимо проникает во все области творчества и труда, которые только ему доступны и приемлемы. А с теми же, которые ему по существу чужды и враждебны, – сюда относится, конечно, все, связанное с христианством и церковью, – оно ведет борьбу на уничтожение. Это мы можем наблюдать в большевистской России. <…> Мировое еврейство вообще, а в России в особенности, оказывается в борьбе с христианскими началами европейской культуры»[1128]. До прихода Гитлера к власти под этими словами подписался бы любой европейский консерватор, да и после установления нацистского режима согласились бы многие. Тем более Розенберг, который видел события русской революции своими глазами.