Высоцкий страшно кричал, когда пел. У него было совершенно белое лицо. Наверное, в концерте – я никогда не был на его концертах – это выглядело иначе, но в маленькой квартире у Сергея это было по чти тягостно: дикий крик человека с совершенно… не с восковым… я даже не могу найти сравнение. Ну, как папиросная бумага бескровным лицом. По-видимому, он уже давно сидел на наркотиках… В общем, я был настолько от всего этого далек, что не понимал, почему он может кому-то нравиться. Но дело, конечно, в масштабе квартиры.

Покупки Параджанова на рынке были совершенно ничтожны и с коллекционной, и с коммерческой точки зрения. Но гэбист, по-видимому, этого не понимал, поэтому первое обвинение, которые было предъявлено Сергею, было обвинение в спекуляции.

Все было бы хорошо, если бы комиссия по оценке все его имущество не оценила в 80 рублей. На самом деле, конечно, это было не так. Например, у него был (правда, из двух разных частей одного времени) поставец: верхняя от одного, нижняя от другого, но и одна, и вторая части – от хороших поставцов XVIII века. На самом деле, просто по поразительным свойствам его глаз, у него были или бывали, появлялись, а потом продавались мне или кому-то другому или дарились, уходили иногда действительно музейные вещи безо всякой жалости, чтобы только расчистить место для новых. Его имущество могло быть оценено в несколько сот рублей, но сфабриковать из этого дело о спекуляции было невозможно.

И тогда, используя рассказы Сергея, они обвинили его в гомосексуализме. Меня в это время не было в Киеве, я приехал только через месяц после его ареста. Шли допросы. Им захотелось поговорить и со мной, хотя никаких оснований для этого не было: ни в его рассказах, ни в показаниях я не упоминался. Я тоже ничего интересного следователю не рассказал. Он был разочарован, что никаких откровенных рассказов не добился. Это было в здании генеральной прокуратуры в старом доме с широкими площадками и лестницами. Допрос шел на верхнем этаже, наверное, четвертом. Я стал спускаться по лестнице, а он, стоя у решетки лестничной площадки, вслед мне сказал: «Да, я помню, как три недели назад от меня уходил Миша Сенин».

Миша Сенин был киевским кумиром. Он действительно был очень хорош собой, черноволосый с ярко-голубыми глазами. Из испанских детей. Его приемный отец был одно время председателем Совета министров Украины, потом, по-моему, секретарем ЦК, в общем, из украинской верхушки, но, кажется, самый интеллигентный и приличный из них. Мишу любили рисовать киевские художники, почти на каждой выставке были его портреты. Сам он был архитектором.