Случайно у меня сохранилась телеграмма Сергея ко мне в Москву: «понедельник встреча вами сквере большого театра двадцать ноль ноль параджанов».

Москвичи понимают, что в те годы сквер Большого театра был местом встречи людей нетрадиционной ориентации. И Сергей безосновательно надеялся, что с моей помощью с кем-нибудь познакомится. Более поздняя (уже на «ты») моя ему записка:

Сережа, я боюсь от холода выходить – одежек из Москвы еще не получил. Поэтому будь, пожалуйста, хорошим человеком – дай мальчику Саше (тоже Саше) рублей 10–15 мне мои должники денег не дают. Долговой ямы в Киеве нет и запугать мне их нечем. Теперь обещают отдать во вторник.

Сейчас у меня намечается пьянка (видимо, ожидаю Некрасова. – С. Г.), к вечеру я, вероятно, согреюсь и тогда смогу к тебе добраться. Спасибо за деньги.

Твой Сергей.

Внезапно он начинал вспоминать, как в свои консерваторские годы пришел домой к преподававшей у него Нине Львовне Дорлиак, а там был молчаливый рыженький юноша – Святослав Рихтер. «И я так старался произвести на него впечатление, часа два или три беспрерывно крутился, прыгал, а он, не отрываясь, следил за мной. Потом мы ушли…». При этом я совершенно не был ни таким старым его другом, как Сурен Шахбазян, ни даже особенно доверенным; просто я думаю, что так он говорил с очень многими, – теперь они стесняются об этом вспоминать, не понимают, что эта выпиравшая из Сергея эротическая, почти животная энергия, острая необходимость в ее ежеминутном выражении была совершенно неотделима от его неисчерпаемых творческих талантов, от его гениальных фильмов. Виктор Шкловский, внимательно прочитав дневники Льва Толстого со всеми их иносказаниями, с завистью написал, какой фантастической энергией (сексуальной) обладал Толстой до глубокой старости. И Сергей очень остро понимал, что весь он – не от этого мира, чувствовал, что для него нет законов собственности и морали. Иногда говорил: «Моя мать – мать гения», – но это было не от бахвальства, а от ясного чувства своей непохожести, чуждости всему, что его окружает. Совершенно такого же рода было его заявление: «Все меня считают майором КГБ». На самом деле он понимал, что вся его жизнь – страсти, фантазии, бьющая через край инстинктивная энергия его фильмов, фотографий, коллажей, скульптур – не укладываются в окружающий мир, что в глазах окружающих он должен казаться человеком, которому в СССР все позволено – майором КГБ.