Потом я еще несколько раз встречал этого Юру Милко, и это оказалось довольно забавно. Он изображал из себя украинского националиста, обличал генерала КГБ Кирпиченко в том, что фамилия у того должна быть другая: ведь по-украински нет слова «кирпич», а есть «цегла». А я и не знал тогда, что есть такой генерал. Потом Юра, зная, что я что-то покупаю, принес ко мне домой десять серебряных русских стаканов XVIII века и, кажется, серебряный оклад иконы Георгия Победоносца. Стаканы были первоклассные, названная цена – не то чтобы низкой, но уж вещи были замечательные. Сильно поднапрягшись и что-то заняв, я стаканы купил. Потом случайно встретил Юру, уже после ареста Сергея. Рассказал, что он приводил ко мне мерзавца, которого к нему внедрили. Юра ответил: «Ну почему же он мерзавец, он же был на работе, оперативник, а не стукач». Я про себя удивился, что, оказывается, можно по-разному относиться к штатным и нештатным сотрудникам КГБ.

Но в следующий раз я встретился с Милко после моего ареста на очной ставке в тюрьме «Матросская тишина». Меня подняли из карцера, где на бетонный пол сознательно, чего я не понимал тогда по неопытности, была налита сантиметров на пять вода. У меня воспалились уши, чувствовал я себя довольно плохо, был в рваном карцерном рубище, а Юра – спортивный, нарядный – очень обстоятельно начал рассказывать, как я покупал у него серебряные стаканы. По сути дела, это не имело никакого значения – ну купил стаканы, никому их не продавал, вероятно, и сейчас они у жены. Но я с омерзением подумал, увидев, что его привезли из Киева: им надо хоть кого-нибудь впутать, хоть в чем-то меня обвинить, и теперь они будут таскать всех моих знакомых, большей частью стариков, в надежде хоть чего-нибудь добиться. И я вполне сознательно, без связи с Милко, во время этой очной ставки дал следователю маленькую зацепочку о том, что профессионально занимаюсь литературой эмиграции, понимал, что за книги давал знакомым. Потом, знакомясь с моим делом, Татьяна Георгиевна Кузнецова спросила меня:

– Но вы же так держались, и обвинить вас было не в чем, зачем вы согласились на частичное признание вины о распространении, дали следователю зацепку?

Я не хотел объяснять, что был ослаблен карцером и кто такой Юра Милко, и коротко ей ответил:

– Шантаж.

На самом деле никакого прямого шантажа не было, но было бесспорное омерзение и желание защитить друзей от все новых и новых допросов и других вызовов из Киева, так что очная ставка с Милко для следствия оказалась результативной, хотя имя его ни в обвинительном заключении, ни в зале суда не упоминалось. И это было характерно: с одной стороны, имя сотрудника КГБ нигде не должно упоминаться, с другой – следователи пошли на его открытое участие только потому, что сфабриковать мое дело им стало трудно. А значит, я был прав, когда ожидал, что они будут теребить моих, иногда пожилых, знакомых, – впрочем, это и произошло уже в заседаниях суда, но, вероятно, в меньших размерах и с небольшим успехом.