— Ну, что ты стоишь? Иди, открой гараж и отвези Элика домой.

Таня в мучительные месяцы его страданий вела себя потрясающе. Она знала, что болезнь неизлечима, что дни Зямы сочтены, но она не делала из него больного. Хочешь курить — кури, хочешь выпить рюмку — выпей, она его не ограничивала в том, что было как бы вредно. Но что могло быть вредным для человека, чья жизнь кончалась? Зяма открыл гараж, вывел маленький «опель», я сел к нему, и он отвез меня к дому, до которого было 300 метров. Потом развернулся и уехал обратно. Я долго смотрел ему вслед. Когда шла телевизионная передача, его последняя большая беседа на телевидении (ее показали в день его 80-летия, 21 сентября, но он не увидел ее ни тогда, ни потом), я его спросил:

— Зяма, а что бы ты хотел такого, чтобы еще исполнилось в твоей жизни?

Он ответил, как ребенок:

— Знаешь, я хотел бы пожить еще немного, чтобы можно было бы поездить на этом чудесном автомобиле с автоматической коробкой скоростей. Это волшебно, он стоит на горке, а я не нажимаю на тормоз…

У меня сдавило горло:

— Ты обязательно поездишь, Зяма, обязательно.

Я не врал тогда во спасение, я верил, что чудо еще возможно… Но чуда не свершилось…

* * *

* * *

Весть о смерти Булата застала нас в Потсдаме, на кинофестивале. Через три дня мы были в Москве…

Недалеко от входа на Ваганьковское кладбище мокла под дождем московская элита, от Юрия Любимова до Егора Гайдара, в ожидании, когда гроб привезут с отпевания. Похоронная процессия шла к могиле по дороге, с двух сторон усыпанной цветами…

У Булата был тихий голос, но этот голос слышали все. У него была весьма скромная внешность, но его лицо, его фигура стояли у всех перед глазами. Он никогда не пытался привлечь к себе внимания, словом, жил «без самозванства». Но при этом всегда оставался в центре народного интереса, в гуще читательского внимания. Булат оказал огромное благотворное влияние на наше поколение и на тех, кто идет следом. Он был одним из духовных наставников нации.

Несколько раз мне доводилось вести его творческие вечера, его встречи с публикой. Меня каждый раз поражало, что он нисколько не заигрывал с аудиторией, даже не был с ней любезен, как бы застегнут на все пуговицы. Но, несмотря на это, из зала катилась огромная волна любви и обожания. Отвечая на записки, он был краток, даже сух, но говорил всегда главное, суть. Во время пения, случалось, Булат забывал строчку, спотыкался, останавливался, и тотчас из зала неслись подсказки, народ знал его песни наизусть.

Он ни перед кем не заискивал, не лебезил, не угождал. Он никогда не ронял чувства собственного достоинства. Булат прожил прекрасную жизнь. Он хотел поведать людям о чем-то своем, сокровенном. Его услышали и поняли. Люди платили ему за его честный талант признательностью и любовью. И в том, что среди нас порой встречаются человеческие экземпляры достойные, великодушные, порядочные, — несомненная заслуга Булата. Без него их было бы куда меньше. Для многих он являлся мерилом нравственности.