5 сент. 1985

Дорогие Жора и Наташа!

Мне очень трудно начать это письмо, но знаю, что, если не выплеснуть сразу же, все уйдет, испарится, и уже никаким усилием памяти не вернуть мне сегодняшнего утра…

Как мы и сказали по телефону, журнал я почти с начала до конца прочитала – с радостью, с «узнаванием» эмоциональным, чего так остро недостает, читая здешние журналы и газеты.

И рано утром, Лев еще спал, я открыла главы из романа. И все исчезло. Надо было готовить завтрак, надо было заниматься своими срочными делами, надо было отвечать на телефонные звонки, распечатывать многочисленные конверты, затопляющую наш дом почту – ничего. И никакой книги передо мною тоже не было.

Я ЖИЛА в другом мире. Я мерзла вместе с Шестериковым, я, как и он, много времени (именно времени – а вовсе не страниц!) не могла войти в госпиталь – запах гноя, первый для меня – уже в реальности запах войны (я работала в челюстном госпитале).

Ни в чем описанном я не принимала участия, я не была на фронте, я жила в Москве до 16 октября, когда нас, как и все учреждения, эвакуировали. Я не только ничего не знаю о Гудериане (кроме имени, конечно!), я и не думала никогда, что вообще мне будет важно войти в его внутренний мир… Словом, я та самая читательница из миллионов, для которых и пишутся книги, – ведь очевидцев становится все меньше. И я поверила всему, с первого до последнего слова. Нет, опять не то. Поверила – это потом, и про это потом. Я эти часы, пока не закрыла (с сожалением) книгу, жила в ином времени и совсем в ином душевном состоянии. Пусть Лев, если захочет, расскажет о том, как я вошла в спальню, совершенно зареванная, но – впервые за многие месяцы – счастливые были слезы.

Я счастлива, что Россия – моя родина. Спасибо, что снова и сильнейшим образом дали мне ощутить, разделить, снова и снова знать – эта глубоко несчастная страна все равно для меня была и будет до смерти самой лучшей на белом свете. И я счастлива, что есть писатель, который так все это за меня, от моего имени, для меня выразил, что чудо под Москвой и просто чудо (мне жаль – это уже теперь, когда я пишу, – что есть фраза в лоб, что Власов – автор этого чуда, ведь оно все же и мистическое, и его-то и выражает Толстой. Одна фраза из другого стилистического ряда).

Я вижу всех, и я ощущаю, как связаны эти двое, больше ощущаю со стороны Шестерикова, а не генерала. Мне еще жаль, что вы его назвали Шестериков, не будут ли это ассоциировать с жаргонным «шестерка»? – а ведь он-то никакой не шестерка, хоть и мечтает нормально об Апрелевке. Потрясла меня сцена на площади, когда трупы из нашей тюрьмы, и как мы, – именно мы, хотя я там не была, я и тогда, и сейчас так ощущала: «Не надо, это не ваше, это наше…» – и никакой к ним благодарности, даже если исключить, – а как это можно исключить? – их собственные страшные жестокости.