Георгий Владимов – Раисе Орловой и Льву Копелеву

Дорогие Рая и Лева!

Читаем письмо ваше – и никак не начитаемся, так много в нем дорогого для нас, ответного, рожденного первым движением души, о чем даже Сельвинский сочинил гениальные строчки: «Это великий читатель стиха услышал боль своего поэта…»[543]. Ни начала, ни дальше не помню.

Наташа, естественное дело, поплакала (у нее всегда слезы на глазах, когда «ее Жорика» хвалят), ну а я, «упрямый атеист» (вовсе не атеист, а, наверное, агностик), вдруг осознал особенно четко, что мне, видно, все-таки что-то удалось… Не каждый же получает такие письма от читателей-коллег. Мне радостно, что вы именно так меня поняли – что книга вырастает из доброго, но и горького сознания, что наша страна Россия, нас отринувшая, была, есть и, наверное, надолго еще останется и самой прекрасной, и самой удивительной, и самой несчастной. И это дошло до железного Гейнца, волею судьбы прикованного к столу Толстого, как будто к пыточной дыбе, и отступил-то он не перед «тридцать-четверками», а перед «безвестным Кошкиным» из шарашки, не сталинских генералов убоялся, а Наташи Ростовой, взбалмошной «графинечки».

Об одном я так сильно сейчас сожалею, читая ваше письмо, – что этой главы не дождался Генрих Бёлль[544]. Странным покажется, но я писал это, держа перед глазами его замечательное солдатское (а вовсе не «бабье») лицо. Ах, как хотелось ему показать – хоть в переводе, хоть в Левином пересказе.

Я всегда тщательно подбираю фамилии, и Шестериков – едва ли не главное лицо, вокруг которого все и вертится (Платон Каратаев, но только этой войны) – да, конечно, от «шестерки», и это в нем есть, но также и от «шестеренки» – в отлаженном механизме армии, государства, то есть вещи необходимой, без которой никак, ничто не вертится.

О Солженицыне я тоже постоянно думаю – ведь он проложил мне пути, показал – как не надо. Кому они нужны, эти истинные передвижения армий? – на самом деле, никогда не истинные! никто их не помнит досконально, и даже документы один другому противоречат – стало быть, наполовину врут. А между тем военные сюжеты, как никакие другие, страшно зависят, скажем, от рельефа местности (была ли река справа или слева, были холмы в 200 или 300 метров высотой) и от погоды (был ли дождь или пыль в глаза). Так он должен был придумать свой рельеф и свою погоду, как удобно ему, художнику, для его замысла. Я писал книги за генералов, и я знаю – для них истина не то, как происходило, а как запомнилось. А это уже и есть миф, который сильнее действительности.