Обнимаю крепко-крепко,

Георгий Владимов – Раисе Орловой и Льву Копелеву Дорогие Рая и Лева! Читаем письмо ваше – и никак не начитаемся, так много в нем дорогого для нас, ответного, рожденного первым движением души, о чем даже Сельвинский сочинил гениальные строчки: «Это великий читатель стиха услышал боль своего поэта…»[543]. Ни начала, ни дальше не помню. Наташа, естественное дело, поплакала (у нее всегда слезы на глазах, когда «ее Жорика» хвалят), ну а я, «упрямый атеист» (вовсе не атеист, а, наверное, агностик), вдруг осознал особенно четко, что мне, видно, все-таки что-то удалось… Не каждый же получает такие письма от читателей-коллег. Мне радостно, что вы именно так меня поняли – что книга вырастает из доброго, но и горького сознания, что наша страна Россия, нас отринувшая, была, есть и, наверное, надолго еще останется и самой прекрасной, и самой удивительной, и самой несчастной. И это дошло до железного Гейнца, волею судьбы прикованного к столу Толстого, как будто к пыточной дыбе, и отступил-то он не перед «тридцать-четверками», а перед «безвестным Кошкиным» из шарашки, не сталинских генералов убоялся, а Наташи Ростовой, взбалмошной «графинечки». Об одном я так сильно сейчас сожалею, читая ваше письмо, – что этой главы не дождался Генрих Бёлль[544]. Странным покажется, но я писал это, держа перед глазами его замечательное солдатское (а вовсе не «бабье») лицо. Ах, как хотелось ему показать – хоть в переводе, хоть в Левином пересказе. Я всегда тщательно подбираю фамилии, и Шестериков – едва ли не главное лицо, вокруг которого все и вертится (Платон Каратаев, но только этой войны) – да, конечно, от «шестерки», и это в нем есть, но также и от «шестеренки» – в отлаженном механизме армии, государства, то есть вещи необходимой, без которой никак, ничто не вертится. О Солженицыне я тоже постоянно думаю – ведь он проложил мне пути, показал – как не надо. Кому они нужны, эти истинные передвижения армий? – на самом деле, никогда не истинные! никто их не помнит досконально, и даже документы один другому противоречат – стало быть, наполовину врут. А между тем военные сюжеты, как никакие другие, страшно зависят, скажем, от рельефа местности (была ли река справа или слева, были холмы в 200 или 300 метров высотой) и от погоды (был ли дождь или пыль в глаза). Так он должен был придумать свой рельеф и свою погоду, как удобно ему, художнику, для его замысла. Я писал книги за генералов, и я знаю – для них истина не то, как происходило, а как запомнилось. А это уже и есть миф, который сильнее действительности. И еще одно бесконечно жалко – зачем он себя так связал (хочется сказать – «повязал») этой бесконечной, громоздкой, не столь уже необходимой человечеству работой, где, в сущности, так мало нового сказано? И это – при том, что существует «Клим Самгин» (ненавистного Горького) и «Тихий Дон» (который так хочется отделить от ненавистного Шолохова), что, наконец, сам он имел счастье воевать артиллерийским капитаном чуть не всю эту войну. Такое впечатление, что испугался, уклонился, дезертировал. Что ж… Как сам же он сказал в предисловии к «Августу», так и я осмеливаюсь повторить: «Стало быть, мне поднимать…» Очень хочется повидать вас и выслушать все до единого «частные замечания». Ведь текст – не окончательный, и многое я выпустил для журнального варианта. Например, что Гудериан в том егерском батальоне был еще «фекрихом»[545] (что-то вроде нашего юнкера), что там хранились его винтовка и пилотка, и на поверках фельдфебель ежевечерне выкликал: «Гудериан Гейнц!», а правофланговый ответствовал: «Отсутствует по уважительной причине – командует нашей 2-й танковой армией»[546]. Может быть, от этого стало непонятнее, почему солдаты с ним – «на ты». Ну, и еще Катынь осталась за бортом – ведь это он ее брал, и за нее ожидал петли в нюрнбергской тюрьме. Покуда это как-то не привязалось, но, надеюсь, со временем привяжется – к орловской тюрьме с ее трупами[547]. Не хочется на трупах обрывать, хочется – во здравие! Сейчас мы в Мюнхен рванем, исполнилось 10 лет «Верному Руслану», и «Свобода»[548] хочет повторить передачи, но с привлечением автора[549]. Это денька на три-четыре, а после уж к вам. Спасибо огромное за письмо! Крепко обнимаем, целуем, желаем лишь одного, банального – здоровья. Ваш Г. Владимов10.9.85