О Бродском говорить нечего. Знаю его еще до Лёни Палея, с января 1959. Но другом не стал. Носился с его стихами как с писаной торбой несколько лет. Сделали первую книгу его стихов (с Гр. Ковалевым и Б. Тайгиным). Создали легенду о Бродском. Сейчас пожинаем плоды. Рукописи его подарил кому-то. Мне он больше не нужен. Он нужен истории. А меня всегда интересовали живые поэты.

Даже Саша Кушнер. Всегда хотелось посмотреть, не фарфоровый ли он. И снимает ли он галстук на ночь. И очки. А он какой-то невсамделишный. Дядюшку его Владимир Владимирович Маяковский называл «Скушнер». Очевидно, это фамильное. Самый респектабельный поэт. И даже печатается. Интересен одним – книжной культурой, которая по нынешним временам редкость. Не пьет, не курит и не произносит нецензурных слов. Прямой антипод Глеба Горбовского, за что еще больше люблю Глебушку.

Эдик Шнейдерман тоже не матерился, но он лучший друг Коли Рубцова. А когда-то, в 1962 г., мы составляли трио. С тех пор и помню Эдика, и люблю. Удивительно тихий поэт, но такой пронзительной тонкости. Читаю его наизусть с 1961 г. А Колю Рубцова году в 71-м баба задушила. Теперь из него делают нового Есенина. Советский вариант. Ничего, что он был другом тихого и тонкого еврея Эдика Шнейдермана. В биографиях этого не указывается.

Гена Алексеев вроде Кушнера. Но глубже. И мудрее. И кажется, что он уже прожил свою жизнь. А в ней была и юность, и зрелость, и старость. Сейчас осталась только мудрость. Таким он мне кажется. С ним мне повезло: наши жены – подруги. Они и познакомили. Так и живем. Изредка ругаемся. Алексеев не входил ни в какой круг. Он сам по себе. И признал только Аркадия Драгомощенко (родственная структура). Остального не видит. В своей структуре – бог.

Анри Волохонский похож на Мефистофеля. К тому же каббалист. Маленький, черненький и лукавый. Когда родилась дочь, назвал ее Эрика Анри Волохонская. В ЗАГСе пытались поправить на Анриевну, на что он сказал: «А если бы я был китаец по имени Ху, как бы вы записали?» Записали Эрика Анри. Основоположник хеленуктизма[656], неообэриутства и ряда других безобразий. Писал с Хвостенко, Эрлем, Мироновым, Немтиновым. Контактировал с Лёней Аронзоном. Второй покойник в моей книге, и я удивляюсь, почему это остальные живы. Тут дело не в «благодаря», а «вопреки». Лёня не выжил. И я не застал его в последний период, в самый расцвет его творчества. Это самый лирический по красоте поэт в книге.

О себе я говорить не буду.

Я пытался дать представление о 50-60-х годах в поэзии. Поэтому выбирал имена, связанные или, наоборот, противустоящие друг другу, имена, оставившие след в литературе, если даже не оставили книг. Это не их вина. Но как можно говорить о Бродском, не упоминая Рейна или антипода Бродского – Бобышева? О значительности их не мне судить. Они значили друг для друга и для других, поэтому они здесь. Была «эпоха Уфлянда, Еремина и Виноградова», где она? Я не застал ее. Где они? Я и Уфлянда-то «застал» чисто по случайности. А Александр Кондратов из Лесгафта[657]. Его стихи читал Слава Затеплинский (?) на вечере в январе 1959 г. в противовес Якову Гордину и защищавшему его Бродскому[658]. А потом Кондратов был другом Михнова и влиял на неообериутов. Сейчас он, говорят, преподает и пишет в «Авроре» об Атлантиде[659]. Стихи его достать не удалось.