Наконец, третья тенденция – сожаление о необратимо наступающей дистанции. Это уже модус ностальгический. В стихотворении «Как было уютно в тени катастроф…» (из сборника «Новое зрение»), накануне приезда из Ленинграда в «мир обновленный» Москвы, кривулинский субъект осознает, что покинул: «Да разве я думал, откуда бегу? ⁄ зачем за спиной оставляю ⁄ реальную землю – какому врагу, ⁄ начальнику и краснобаю?» [Там же, II: 137]. Наступило время «обновления», текущее уже не «в тени катастроф», то есть – ослабевающей памяти о этих катастрофах. Ленинград остается наиболее «реальной землей», но как бы только номинально. Почему так? Функция «кенотической» переоценки минуса в плюс каким-то роковым образом представляется неудовлетворительной. В стихотворении «Ты прав: куда оно теперь…» потеря умения терять описывается суггестивно: «Ты прав: куда оно теперь ⁄ одно глухое недовольство? ⁄ Была эстетика потерь. ⁄ Цвели утраченные свойства. ⁄ Пылал огнем минималистский бог ⁄ огнем бескачественным, темным…» [Там же, II: 142]. Знаменательно, что именно здесь, когда эксплицитно называется утрата жизненного принципа подполья (валоризации нищеты) возвращается «сапог» из стихотворений Кривулина первой половины 1970-х: «Как почву пробует сапог ⁄ расквашенную (да пройдем ли? – ⁄ и не проходит, и увяз ⁄ во хлебях первозданной глины…) ⁄ Ты прав: она творила час – / но ради полной сердцевины!» [Там же]. Местоимение «она» можно отнести либо к «эстетике потерь», либо к самой «почве». Как бы то ни было, мы можем сказать, что эстетика и этика потерь «второй культуры» была связана в поэзии Кривулина с максимально конкретными образами земли, и в его аксиологической системе нет реальности без материального соприкосновения к ней. Апогеем отпевания подполья, пожалуй, является одно из самых известных произведений Кривулина, сугубо перестроечный текст «В любой щели поет Гребенщиков…» (1987), замыкающий двухтомное издание «Стихов». Стихотворение начинается с описания достижений перестройки, фактически же – торжества «второй культуры» над культурой официальной. Но сразу чувствуется, что это амбивалентная победа. Эта амбивалентность изображается материально в самой земле:
[Там же, II: 145][691]
«Торжествующую яму» под воссоздаваемым храмом нельзя не прочитывать как метафору торжества подпольной культуры (в Ленинграде во многом связанной с воцерковлением). Эта яма оказывается в данном стихотворении искусственной, ложно глубокой – и необратимой в «высокость». По-настоящему глубокой – «реальной» – была плоскость. Подполье, навсегда ушедшее, было именно на поверхности. «Минималистский бог» неофициальной духовности из стихотворения «Ты прав: куда оно теперь…» не поддается культурной конвертации (перестройке) в принципе. Эта духовность неуловима, но этим самым и неуничтожима. Получается, что та «почва», к которой Кривулин в ранних 1970-х годах обращался подчеркнуто материально, теперь может сохраняться лишь как воображаемая субстанция, как крайне тонкая пленка, «спиритуально».