У лирического субъекта Кривулина подобного «убеждения» в возможности радикального слияния с почвой, безусловно, нет. Ситуация кардинально иная. Земля Ленинграда не обнажена революцией, как степь Платонова. Поэтический радикализм приближения к земле у Кривулина скорее является постулатом установления какого-то прямого контакта (не доходящего до инкорпорации и переваривания). Подполье/андеграунд в этом смысле воображается как пространство этики «близости» и полного отсутствия «больших» идеологических конструкций[686].
Нечаянно, иногда почти чудом, в рот говорящему попадают частицы земли, пепел, пыль, как в стихотворении «К человеку подполья» (1972) – анонимному существу подполья:
[Кривулин 1988,1: 54]
«Высокость» возможна только как приглушенная, потушенная. Специфическая чистота лирического голоса не в полете, а в его тяге к бесформенному, в готовности не сбегать, в аффирмации дискомфорта. Показательно, что во рту поэтического субъекта оказывается пыль – то есть он, как Раскольников, целует низкую землю Ленинграда, а не легкий, занесенный сверху пух[687].
Почва и ее мелкие частицы становятся своего рода посланием к лирическому герою (вместо того чтобы слово осеменило землю по образцу поэтологии Вяч. Иванова). Смелость соприкосновения, своего рода деиммунизация имеет абсолютный приоритет перед новым синтезом. Постоялец из одноименного стихотворения 1974 года прямо говорит: «…прижимаюсь к надежному тлену» [Там же, I: 48]. Он это делает, очевидно, не без горькой иронии, но в «несобственном» модусе иронии заложена и кенотическая переоценка, которая пронизывает творчество Кривулина. Настоящая отвага в его поэтическом мире заключается в аффирмации уязвимости: «Возможно ль жить, – спрашивает его субъект, – не положив границы ⁄ меж холодом и хрупкой кожей рук?» [Там же: 101].
В стихотворении «Почта» (1973) «почва» рифмуется с «почтой»: «Под нами шевелится почва ⁄ от необратимого множества крыс, ⁄ шуршащих, как свежая почта» [Там же: 88]. Слово (эпистолярное) здесь метафорически погрузилось в землю, и шуршание уподоблено беготне крыс. Ожидание ответа, прощупывание полученного письма, тепло человеческое и индекс ужаса (шуршание крыс) как-то экспериментально и, опять же, только отчасти иронически отождествляются.
Перейдем, наконец, к стихотворению «Пью вино архаизмов…» (1973) [Там же: 108] – несомненно, самому известному и влиятельному произведению Кривулина. Это текст, мерцающий между трезвым отчетом и экстатическим заклинанием, о приобщении говорящего к прерванной культурной традиции[688] через уста: «До сих пор на губах моих – красная пена заката». Не только солнце утраченного мира уже не горит, но и заново приобретенные слова сразу же погибают, «отлетая в объятия Логоса-брата», как это описывает первая строфа. Божественное Слово принимает в себя как в хранилище ненадежное блуждающее поэтическое слово. Немного далее в стихотворении появляется другое, менее светлое, материальное хранилище, а именно черные «подземные реки»: «И подпольные судьбы ⁄ черны, как подземные реки, ⁄ маслянисты, как нефть». Плавая в этих реках, слова могут оживить, но только тут же сгорая. Этот образ развертывается в знаменитой предпоследней строфе: