В те милые, юные, «застойные» годы власть предержащим независимое (тем паче апеллирующее к «врагу-Западу») творчество представлялось опасным (зарубежное радио что-то там о нас упомянуло, а Кузминский вроде бы опубликовал), и гэбистский «глазок-смотрок» прильнул с более пристальным прицелом к нашей компании. Неким «материалом» они уже обладали, так что информация первого добровольного стукача, прознавшего об альманахе, говорят, не дала им ничего нового (так он и бродит по-прежнему в Пскове, не принятый на службу бывший лидер и поэтаст). Итак, машина уже работала. Удивительно, право, скольким рвением нужно было обладать и за это получать денежки, если на первом допросе в Комитете по одной жизни в Киргизии и странно известных подробностях жизни там я вынужден был что-нибудь отвечать на 84 (кажется) аккуратно заготовленных на машинке вопроса! Происходило это осенью 1981-го, перед свадьбой, которую они пытались расстроить, уже посадили во Фрунзе Ю. Богомольца (провокационно, «за спекуляцию», на 5 лет, которые он отбыл от звонка до звонка), хотя тот и был всегда немного «со стороны», активного участия в создании «Майи» не принимал. Однако поначалу его дело вел Комитет, пытались даже «заслать» для выяснения «каналов передачи на Запад» в Питер к Охапкину. <…> Тою же осенью, еще раньше меня, допрашивали во Фрунзе Соколова. Никто из нас не избежал предложения сотрудничать. Вспоминаю с усмешкой, как пыхтел и краснел мой «куратор». <…> А у Олега Охапкина в это время был тоже серьезный вираж: дело «Общины», сажали В. Пореша – о «Майе» вопрошали лишь попутно.

Доучиваться мне стало как-то тесновато, а армия уже не грозила, последним же напутствием на последнем допросе было: «Еще одна информация или номер на Западе – будете иметь бледный вид». И вернул<и> мне «многострадальный» наш номер, что отсылался ими «на проверку» аж в Москву. То был еще номер «чистого искусства», второй же, с «опасными» вкраплениями, я им не давал. Что ж, наш с псковскими друзьями круга «Майи» «бледный вид» осуществился ими лишь в 1983 году – провокация на тему «сопротивление властям»: мне три «химии» – и дальнейшие психиатрические приключения после побега на Восток. Одним словом, «Майя» захиревала, все материалы постепенно перешли к «а-динамичному» Соколову, как бы и ранее отодвигаемый нашим «мессианизмом» чуточку в сторону Е. Шешолин и сам несколько поостыл к предприятию, словно увидев его бесперспективность при опасности, к тому же тогда еще не теряя надежд издаваться официально. Издание третьего номера едва ли не намеренно затягивалось, покуда сидел Богомолец и посиживал я, да и не все читатели были в сборе, а к оставшимся подкрадывались неугомонные нивелировщики культуры. «Майя» превращалась в почти что миф о себе, подкрадывавшиеся и ранее, стали явными мировоззренческие расхождения участников, кто и вообще отстранился, Бухбиндер умер, – восседая в одиночестве с текстами третьего номера, Соколов утверждался в верности лишь своего взгляда и отбора, вдобавок еще и, как он выражается, «компилируя» в чем-то не устраивавшие его тексты – без согласия авторов – а когда я освободился, спор наш поднялся над пропастью разрыва, что со временем и произошло, № 3 вышел в 1986-м, а в 4-м (1987) Соколов уже не участвовал. Мне не хочется ничего худого сказать о нем как человеке, поэт же он едва ли не гениальный. «Майя» обязана ему во многом и культурой печати, и пристальной корректурой, хотя опечатки всё же случаются. Но (пусть!) гениальность Соколова в человеческом плане дала крен в сторону «непогрешимости вкуса», он уверовал, что только так он способен верно отбирать материалы, править их, если что не так, ни у кого не спросись, вообще в одиночку вести альманах. Это убеждение в нем пребывает доныне, вся последующая наша с Женей работа над альманахом им яростно критиковалась, а ныне мы, похоже, навсегда далеки друг от друга. Несмотря на печальные сии обстоятельства, Евгений и я издали и 4-й, избрали из предыдущих стихи для пятого (избранного за 10 лет). Который я и доводил до конца в уже во мрачной тени Жениного убийства в апреле 1990 года.