…Но в тот далекий год нашего знакомства Бетехтин еще твердо чувствовал «свое» в этом мире, и надрывный голос его доносил до нас блестящие образцы с его поэтических небес, и, как бы в дальнейшем, не всегда ровном, не складывались отношения человеческие, – всегда хотелось его стихов. Последние годы он жил трудно, быт как-то по-особенному томил его, хотя и женился он на талантливой и любящей его женщине. Тут демонстрировался судьбою печальный парадокс: писалось на лавочках, в случайных ночлежках, подвалах, а в этом уюте он становился всё нервнее, болезненнее, писал всё меньше, пил. Даже (а не без хитринки ли?) констатировал свое «засыхание», что вы, ребята, «далеко выше меня ушли» и проч. Странно, этот человек никогда не видел моря, но как мощна в нем его струя, волны, гудящие берега, а какое въедливое до мельчайшей детали было у него воображение. А сколько, если вчитаться, не надрывных, а именно умиротворенных стихов. Его порыв, прорыв стихии порою и создают у слушателя ощущение драматизма рушащейся судьбы, но даже если это и так – то здесь его, бетехтинский, неповторимый метод, его путь…

Ах, будь ты благословен и проклят, мой демонический танец побега в 85-м году! Васе там это уже всё безразлично, суд памяти – для пока остающихся здесь, но свой долг собирателя и издателя истинного искусства я не брошу, не оставлю до Страшного суда… Обманным путем арестовали меня в его доме, и всё еще так подводилось – чтобы я и думал на Васю, как «сдавшего» меня… Но я так не думал, я ёрзко окунулся в отработку кармы, расплачиваться за всё в себе дурное, выхлестывавшееся и на людей. Мы больше не виделись с Бетехтиным после моего освобождения в 1986 году… <…>

Захар Креймер, что сумел вычитать, перепечатал, молодец, Васины стихи, да и вдова отнюдь не всё отдала Соколову, у которого тоже нечто скопилось (в последние годы они с Бетехтиным не общались) из бетехтинского наследия, да только Соколов распорядился с ним, мягко говоря, неординарно – из всех, как он выразился, обрывков, он создал компилятивные, причем не без претенциозности и личных намеков, поэмы, и таким «андрогинным» способом явился какою-то частью как бы и Вася, но и вовсе не он. «А где же те “обрывки”, из которых ты взял сие?» – ошарашенно спросил я. «Да чего там, выбросил. Там и Светке были они не нужны, откопал в мусорном ящике…» Что ж на это мне было сказать редактору? От него же я и узнал, что Василий покончил с собой, объелся таблеток и помер. Так и стало считаться, пока не увидел я Свету. Да, Василий попал в больницу, в Токмаке, куда они выменяли свою халупу и очень удачно, попал с сильнейшей гипертонией, плюс ужасно опухли ноги и отказали почки. Нужно было доставлять в более модернизированные столичные условия. Васю положили на диализ – отойдет – не отойдет… Месяц вытягивали его, как могли, но не спасли. Светлана за всё это время не сумела, не нашла ни одного из друзей или знакомых, день и ночь сидела у его постели. И умер он 15 февраля 1987 года, схоронили жена да чужие люди с ее работы – в Баласагуне (Токмаке) его могила. Я не навестил ее – мы лихорадочно восстанавливали его архив. В перспективе рассчитываю издать отдельной книгой с лиричным обстоятельным предисловием, может быть. Из переводов его сохранились крохи, а переводил он предостаточно, из рисунков, кажется, совсем ничего. Прости, Василий, или не прощай, но всех тебе благ. Там, где ты ныне. С усмешкою можно добавить, что так уж сыграл Неизреченный Творец перемен. [Майя. № 6. С. 497–502]