Парижские февральские сумерки. Какая-то серая отрава ползет в комнату из-за окна. Если б я был псом – я выл бы от тоски. Вместо меня – где-то внизу воет радио. Я жду звонка: сейчас должен придти доктор, чтобы говорить всякие утешительные слова, которым я не верю…
Звонок – и вдруг вместо доктора – Ренэ Гейльброннер, с огромной коробкой в объятиях – ис объятиями «de la part de Irotch-ka» [ «от Ирочки»]. Вы себе не представляете, до чего это было вовремя
Спасибо Вам, милая «Irotchka» – прежде всего не за что-нибудь другое, а за Вас самоё – за дружбу – за внимание. Мне очень трудно чувствовать себя растроганным или, особенно, говорить об этом, но ей-богу, Вы победили, милая галилеянка!
Я начал вчера утром писать Вам ответ на Ваше письмо от 10-П, но успел написать только несколько строк – «деловых» – по поводу предложенного Вами «учета» моего будущего югославского гонорара. По совести – я предпочитал бы обойтись без этого аванса. Есть шансы, что в ближайшие дни придут к разрешению какие-нибудь из затеянных мною кинематографических дел – и тогда, хотя на время, все будет в порядке. Но – это рулетка, Lotterie Nationale [национальная лотерея]: шансы могут и обмануть. (А еще вернее, что могут обмануть почтенные кинематографические деятели: это – за самыми малыми исключениями – гангстеры, по которым плачет тюрьма).
Во всяком случае, я писал Вам, чтобы Вы подождали с посылкой денег до следующего моего письма, которое я рассчитывал послать через несколько дней. Но раз уж Ваша Ренэ привезла мне и выложила на стол un beau billet de cinq cent francs [прекрасная банкнота в 500 франков] – с заявлением, что имеет Ваш категорический мандат оставить деньги у меня – я взял их, в чем торжественно и расписываюсь.
Но все-таки: за что? Что предполагается перевести и издать? Книгу повестей? Роман – «Nous autres» [ «Мы»]? Как только это выяснится – напишите: что, кто, сколько, когда (a propos: роман весною выходит по-испански, в Южной Америке – в Сант-Яго) – чтобы мне знать счет моим «авансам» от Вас.
Впрочем, Вам сейчас – в Вашей театральной горячке – не до этих всех дел: Ваш Пушкин уже ходит, наверное, по сцене и говорит. <…>
Привет Вам, Пушкину и Божидару. ЕвгЗ[599]
Как вспоминает Анненков: «В последний раз я был у него за несколько дней до его смерти. Замятин принял меня, лежа на диване и, конечно, с улыбкой на усталом лице» [Анненков 1991, 1: 278]. Слоним тоже навещал его: «Замятин исхудал, стал почти прозрачным; он говорил с трудом, и единственное, что доставляло ему радость, была музыка, особенно Мусоргский, которым он всегда восхищался как величайшим проявлением русского гения. В день своей смерти он слушал “Бориса Годунова”…» [Slonim 1959: xxv]. Замятина нашли мертвым рано утром 10 марта 1937 года. Цветаева рассказывала жене Бунина, что они должны были встретиться у общего приятеля 11-го, «и он сказал: – Если буду здоров…»[600] Даманская пишет о том, что все были очень удивлены этой смертью, потому что мало кто знал, что он болен, а уж тем более серьезно: когда Замятин периодически появлялся на парижских встречах русских писателей, он всегда выглядел безукоризненно: