Могила Замятина и его жены Людмилы на кладбище Тье (Париж) (фото автора)

Откликнулись и французские почитатели таланта писателя. Так, Андре Пьер в «Les Nouvelles Litteraires» писал о Замятине как о «великолепном писателе, у которого было много друзей во французских литературных кругах», а Б. Кове-Дюамель, переводчик романа «Мы» (вышедшего под названием «Nous autres»), написал Людмиле: «Я очень любил месье Замятина, с его ярким талантом и искренностью»[611]. Кунина-Александер была слишком расстроена известием о смерти, чтобы откликнуться сразу:

Я верю в то, что среди друзей и учеников, среди читателей и поклонников Евгения Ивановича есть еще много таких, как я, которые до гроба донесут каждое его слово, ласку, упрек, урок, совет, шутку. Его великодушие, мужество, храбрость, дальновидность – эти высокие отличия его свободного еретического духа – делали его одиноким среди людей…

Я верю в то, что среди друзей и учеников, среди читателей и поклонников Евгения Ивановича есть еще много таких, как я, которые до гроба донесут каждое его слово, ласку, упрек, урок, совет, шутку. Его великодушие, мужество, храбрость, дальновидность – эти высокие отличия его свободного еретического духа – делали его одиноким среди людей…

Она собиралась приехать с Божидаром в Париж в начале июня, а потом уговорила Людмилу отправиться вместе с ними обратно на отдых[612].

24 апреля в «Последних новостях» появилось объявление о том, что 26-го состоится вечер памяти Замятина, который проведет М. Л. Слоним. Планировалось, что в нем примут участие Дрие Ля Рошель и Жан Ренуар, Поль Эттли и Мария Рейнхардт исполнят отрывок из «Блохи», а Жан Габен и Сюзи Прим сыграют сцену из «На дне». 28 апреля в газете сообщалось, что на том вечере Сирин (Набоков) прочитал «Пещеру», а Бунин – «Дракона». Этот весьма заметный состав участников вечера еще раз подтвердил, что Замятин все-таки вовсе не был презираемым чужаком для всех кругов белой эмиграции. Мария Рейнхардт прочитала «Апрель», а Дрие Ля Рошель вспоминал многочисленные увлекательные беседы с Замятиным в парижских бистро, которым не помешали некоторые заминки с французским у последнего [BDIC, dossier 211].

Авторы некоторых некрологов подчеркивали трудность жизни Замятина в последние годы. Даманская утверждала, что «в действительности он умер от тоски, от духовного одиночества, от того, что не нашел в эмиграции того, на что, вероятно, рассчитывал, расставаясь пять лет тому назад с Россией: не нашел аудитории»[613]. М. А. Осоргин, писавший о нем как о «большом русском писателе, редком стилисте, образованном и умном человеке», также упоминал о его «очень стесненном положении»[614]. Были и такие, кто, казалось, преувеличивал его неудачи. В статье в газете «Возрождение» автор под псевдонимом Гулливер писал, что он умер «голодным и нищим». «Гулливер» был псевдонимом Н. Н. Берберовой (иногда писавшей вместе со своим мужем Ходасевичем), и это намеренно неточное воспоминание напоминает о той враждебности к Замятину, которую она почувствовала при первой встрече с ним в 1932 году. Людмила была глубоко оскорблена (эта фраза была подчеркнута красным и в копии статьи, принадлежавшей Ремизову), и ей удалось заставить «Возрождение» напечатать опровержение[615]. Два года спустя поэт и критик Г. В. Адамович сделает следующий вывод: «О Замятине-художнике возможны разногласия. Но вот что в облике его всем должно быть дорого: это – единственный из больших советских писателей, не сдавшийся, не согласившийся на безоговорочные поступки, нашедший в себе силу и мужество сказать “нет”, отказаться от карьеры, которая могла бы быть внешнеблестящей»[616].