Тогда же поэту пришлось вытерпеть долгий светский разговор с Ольгой Каменевой. Ходасевич со смешанным чувством вспоминал годы спустя об этой женщине, “недаровитой и неумной”, добродушной и лицемерной, привечающей писателей, рвущейся ими поруководить, задающей им “шпионские” вопросы друг про друга, обожающей побеседовать “о культурном”, но при том – нежной матери. Матери четырнадцатилетнего мальчика, которого “как-то на Волге товарищ Раскольников одел по-матросски”. (“Так же точно, таким же матросиком, недавно бегал еще один мальчик, сыну ее примерно ровесник: наследник, убитый большевиками, ребенок, кровь которого на руках вот у этих счастливых родителей”[418].)

Очерк “Белый коридор”, только что процитированный, написан в 1937 году, примерно в то время, когда свершилась судьба всех: и самого Каменева, и его лично мало в чем виноватой жены, и совсем уж ни в чем не повинного сына. Думал ли об этом Ходасевич? Предвидел ли участь “товарища Раскольникова”, да и знаменитого брата Ольги Давыдовны? Одно можно сказать достоверно: он не мог видеть в большевиках, как Мережковские, уэллсовских марсиан. Он хорошо знал их и понимал: перед ним не демоны, а люди. Не лучшие из людей, но достаточно понятные – типичные доктринерствующие русские интеллигенты, местами тронутые “декадентщиной”, во многом похожие на тех же Мережковских. Он знал личные слабости и пристрастия большевистских вождей, тонкости их взаимоотношений, зачастую восходившие к эмигрантским бытовым склокам. И уже став врагом Совдепии, он хотел, да не мог отделаться от этого человеческого отношения и понимания.

Так или иначе, Ходасевич остался в своем полуподвале, а Книжная палата – на Девичьем Поле. Зимой снова пришлось всем сгрудиться в одну комнатку – Владиславу Фелициановичу, Анне Ивановне и Гаррику. Прислуге места для сна уже не было, она спала в кухне, на плите, но зато там было теплее: комната обогревалась через окошко из кухни. К Новому году прислуге пришлось отказать. Теперь, помимо службы, все труды по заготовке дров, растапливанию печи, приготовлению пшенки легли на самих Ходасевичей. К весне 1920 года Владислав Фелицианович заболел фурункулезом. “Эта весна была ужасна. Дом отсырел, с окон в комнату текли потоки от талого снега. Я лежал. Жена днем на службе, потом – за кухарку, потом – за сестру милосердия. Своими руками перевязывала по двадцать раз все мои 121 нарыв (по точному счету)”[419], – вспоминал поэт два года спустя.

Именно тогда впервые возникла мысль о переселении в Петроград. Руководство “Всемирной литературы”, зная о положении Ходасевича и убедившись в бесперспективности московского филиала, предложило Владиславу Фелициановичу переезд. Но тут возникло непреодолимое препятствие: Ангарский не желал отпускать “незаменимого работника” и даже “заявил не шутя, что если я уйду из Книжной Палаты без его разрешения, то он посадит меня «куда следует» за саботаж”[420]. Однако в конце июня 1920 года правление Российской книжной палаты было переведено из Петрограда в Москву, региональные палаты, в том числе и московская, ликвидированы, дело учета печатной продукции по всей стране объединено. Ходасевич остался без работы – к собственной радости. Все же Ангарский и теперь его не отпускал, утверждая, что Ходасевич “числится за отделом печати”, и обещая подыскать новое занятие. Такова была оборотная сторона симпатии взбалмошного начальника.