Быть большевиком не плохо и не стыдно. Говорю прямо: многое в большевизме мне глубоко по сердцу. Но Вы знаете, что раньше я большевиком не был, да и ни к какой политической партии не принадлежал. Как же Вы могли предположить, что я, не разделявший гонений и преследований, некогда выпавших на долю большевиков, – могу примазаться к ним теперь, когда это не только безопасно, но иногда, увы, даже выгодно? Неужели Вы не предполагали, что говоря Вам о сочувствии большевизму, я никогда не скажу этого ни одному из власть имущих. Ведь это было бы лакейство, и я полагаю, что Вы не сочтете меня на это способным[414].

Тем не менее “власть имущие” видели в Ходасевиче сочувствующего или, по крайней мере, искренне лояльного человека. Иначе назначение на какую-никакую руководящую и ответственную работу было бы невозможно.

Как вспоминал Ходасевич, “месячный «оклад» заведующего Книжной Палатой приблизительно равнялся цене пятнадцати фунтов черного хлеба на вольном рынке (то есть копейкам тридцати в месяц по довоенному расчету). Но в те времена был «богат» и сравнительно спокоен не тот, у кого было больше стремительно падающих «дензнаков», а тот, у кого в бумажнике было больше казенных удостоверений и других бумаг с красной печатью”[415]. Так или иначе, еще одна служба, причем прямо государственная (“Всемирная литература” была формально частным предприятием, хоть и при Наркомпросе), какие-то пайковые блага давала. Весь штат состоял из секретаря, каковую должность исполняла Анна Ивановна, регистратора, машинистки и старика-курьера, прежде служившего в цензуре и украсившего кабинет Владислава Фелициановича фотографиями былых цензурных начальников, память о которых, видно, вызывала у него благоговение. Ходасевич ладил и с этим старорежимным курьером, и со своим непосредственным шефом, начальником отдела печати Моссовета, старым большевиком Николаем Семеновичем Ангарским (Клёстовым), человеком нервным и склонным к самодурству. Но одного врага он нажил себе – и это был Валерий Брюсов. Возможно, “первый ученик” опасался, что бывший приятель может в свою очередь обзавестись партбилетом и подсидеть его. Впрочем, это обнаружилось позднее.

Вспоминая о своей службе в Книжной палате, Ходасевич останавливает внимание не только на понятных и естественных для той поры трудностях (нетопленные комнаты, отсутствие канцелярских принадлежностей, необязательность типографий и т. д.), но и на нескольких колоритных библиографических эпизодах. Один из них связан с близким Ходасевичу человеком. Михаил Гершензон допустил непростительную для ученого его уровня оплошность, приняв переписанный рукой Пушкина текст Жуковского за пушкинский. Узнав об ошибке, он вырезал страницы со злосчастной статьей “Скрижаль Пушкина” во всех экземплярах “Мудрости Пушкина”, предназначенных для продажи, и попросил Ходасевича задержать отправку обязательных экземпляров в библиотеки. Но Ходасевич не успел исполнить его просьбу: по библиотекам “Мудрость Пушкина” пошла в неурезанном виде. Другой эпизод связан с книгой Николая Бухарина “Экономика переходного периода”. “Любимец партии”, в то время еще не “правый уклонист”, а “левый коммунист”, в этой работе, написанной в разгар так называемой “дискуссии о профсоюзах”, выражал мысли, не во всем совпадающие с точкой зрения Ленина, который, между прочим, испещрил книгу своими пометками. Желая сгладить противоречия, Бухарин посвятил книгу Ленину и поместил в ней его портрет. Ленин, узнав об этом, рассердился – и из всех экземпляров книги портрет и посвящение вырезали. Ходасевича должно было позабавить такое сочетание политического всевластия с характерно литераторскими приемами и привычками. В отношениях большевистских вождей были нюансы, напоминающие… ну хотя бы отношения Белого и Брюсова.