Письмо Анна Ивановна испещрила бешеными пометками: “Уничтожить”, “Сжечь” и т. д. Но не уничтожила, не сожгла. То, что она написала в ответ, было, по-видимому, проникнуто горячей женской обидой. А Ходасевичу тем временем физическое отдаление дало силы спокойно подойти к непростой ситуации. В письме от 15 мая он настойчиво просит жену дать прямой ответ: “Обещаю тебе каждый день бывать у тебя, заботиться о тебе, как заботился. Обещаю делать это не по долгу (на «долг» человека не хватает долго) – а по любви. Ибо моя любовь к тебе не прекратится, если мы не будем изводить друг друга, как изводили”[510].

Ответ пришел 20 мая: Анна Ивановна согласилась расстаться. Ходасевич настоял на том, чтобы жена продолжала принимать его материальную помощь, причем сделал это в очень тактичных формах: “Ты же знаешь, как я смотрю на деньги. Поверь, если когда-нибудь они у тебя будут, а у меня нет – возьму, так и знай. Так же и ты бери”[511]. В письме от 10 июня он пишет: “Что я хочу реально? Чтобы ты спокойно жила в Диске, где я комнату тебе обеспечу наверняка, чтобы получала мой паек, золотое обеспечение и столько денег, сколько у меня будет сверх того, что абсолютно необходимо на пропитание”.

В своих воспоминаниях Анна Ивановна утверждает, что письма Влади из Москвы “были совершенным бредом, с обвинением меня в чем угодно, с советами, как мне надо жить, с кем дружить и т. д.”[512]. Но она же сама сохранила все письма, они доступны, и в них ничего подобного нет. Пожалуй, Владислав Фелицианович несколько злоупотреблял, с учетом ситуации, философическими рассуждениями и покровительственно-дидактическим тоном. Но основной пафос его писем иной: “Знай одно: навсегда ты мне будешь дорога, этого не отнимет никто. Не верю в твою одинокую и т. д. старость. Ты знаешь, что мои предсказания сбываются. Мы еще будем такими друзьями, так будем духовно близки, как, к сожалению, не были никогда” (письмо от 10 июня 1922 года)[513]. Предсказания не сбылись: старость Анны Ивановны была одинокой и дружбы с бывшим мужем не вышло.

Начать хотя бы с того, что Ходасевич и сейчас, объясняясь с Анной Ивановной “начистоту”, продолжал скрывать от нее главное. Цель поездки в Москву была далеко не только в поисках издателя для книги. Владислав Фелицианович хлопотал о командировке за границу и о паспорте. Эти цели выглядели теперь куда реальнее: с весны 1922 года Наркомпрос уже почти не отказывал сколько-нибудь известным писателям, хлопочущим о “неоплачиваемой командировке”. Так в течение двух лет выехали Гершензон, Зайцев, Пастернак, Георгий Иванов, Адамович, Вячеслав Иванов и многие другие. Одни вернулись, другие нет, что, видимо, и входило в расчеты властей, которые стремились таким образом бескровно уменьшить количество нелояльной интеллигенции в стране. Апогеем стали августовские прямые высылки ста шестидесяти литераторов и ученых. Ходасевичу, уже уехавшему из России, позднее кто-то рассказывал, что его имя тоже было в списке подлежащих высылке, но опубликованные ныне материалы[514] этого не подтверждают. Поведение Ходасевича в 1922–1924 годах показывает, что он в это время считал вопрос возвращения в СССР зависящим только или главным образом от своей собственной воли; все упоминания о якобы имевшей место “заочной высылке” относятся к более позднему времени.