С юности Валерий Яковлевич привык мыслить школами, сменяющими друг друга в литературе. Это было на пользу при построении фаланги, но теперь сослужило дурную службу — за школами он перестал видеть поэтов. Многие его поздние отзывы поражают несправедливостью и глухотой: «бессильные натуги […] изложенные стихами, которых постыдился бы ученик любой дельной „студии“» (об Ахматовой); «автор все учился по классикам и до того заучился, что уже ничего не может, как только передразнивать внешность» (о Ходасевиче); «такая поэзия, чтобы прикрыть свою скудость, нуждается в каких-то внешних прикрасах» (о Мандельштаме). Добро бы так говорилось о сборниках Бальмонта и Сологуба, перепевавших себя. Увы, это сказано о «Подорожнике» и «Anno Domini MCMXXI», о «Путем зерна» и «Тяжелой лире», о «Tristia»…

С этим соседствовали восторги по адресу футуристов и надежды на пролетарских поэтов, которые в советское время было положено выделять в качестве генеральной линии послереволюционной критики Брюсова. Он был не единственным символистом, кто принял футуристов всерьез и отзывался о них с похвалой: Сологуб ценил Северянина, Белый восторгался Маяковским. Категорически не принимали футуристов как раз молодые модернисты вроде Садовского и Ходасевича. Маяковский и Пастернак стали казаться Брюсову наиболее адекватными выразителями новой эпохи. С пролетарскими поэтами было сложнее. Шенгели вспоминал, как «состряпал» эпиграмму, «вспомнив купчиху Писемского, которая любила мужа по закону, офицера для чувств и кучера для удовольствия»:

«К вашей эпиграмме, — парировал Брюсов, — требуется эпиграф и комментарий, без этого она непонятна. Значит, она плоха»^{36}. По форме эпиграмма действительно неудачна. Зато по содержанию она попала «в яблочко».

Приняв диктатуру пролетариата как социально-политический факт, Валерий Яковлевич считал, что ее естественным следствием станет пролетарская культура, которая «будет отличаться от капиталистической столь же сильно, как христианский Рим от Рима Августа»^{37}. Звучит двусмысленно: он признавал историческую неизбежность смены языческого Рима христианским, но лично симпатизировал первому. Допустим, что симпатии Брюсова были на стороне новой культуры, соответствовавшей общественным реалиям. Но тут начинались вопросы. «Под „пролетарской поэзией“, — писал он в статье „Смена культур“, — например, одни разумеют — произведения, посвященные быту и идеологии пролетариата, другие — все, что пишется авторами-рабочими, третьи — нечто, по форме и содержанию непременно противоположное прежней „буржуазной“ поэзии. Так в число пролетарских поэтов то зачисляют Верхарна, то нет; то включают любого рабочего, скропавшего стишки, то мечтают о какой-то совершенно новой, еще небывалой литературе».